В хвойном море - [7]

Незаметно таяли годы. Сына после сельской школы пришлось устраивать в городскую. Город сделал то, чего не смог сделать Киря со своей отцовской любовью: юноша душой прирос к другой, незнакомой егерю жизни.

Став взрослым, сын иногда приезжал в гости с женой. Его рассказы о работе на заводе не возбуждали интереса у Кири, а сына не занимали егерские дела. Серьезного, задушевного разговора не получалось, толковали о разном, казавшемся Кире пустяковым, далеким от души.

Дождался Киря внука. Катя чуть не на всю зиму уехала в город помогать снохе, а летом привезла внука. В душе Кири запело что-то молодое, он увидел себя в новом существе, радовался и печалился одновременно, потому что в народившемся человеке было продолжение его жизни и уже начавшийся исход из нее. Внук стал ему самым дорогим из всех родных, и хотелось сказать ему что-то напутственное на все его годы…

В этом месте кончались светлые воспоминания — и начинались горестные. И как он ни пытался освободиться от них, злая память цепко держала всё до мелочей и терзала душу.

Когда уехал сын с женой и внуком, стал Киря замечать за женой неладное. Делает, делает она что-нибудь и вдруг замрет, смотрит неподвижно в одну точку туманными глазами, пока он не окликнет ее:

— Катя, ты что это?

Встрепенется пугливо, как будто захваченная врасплох на плохом деле, потом ответит:

— Так, ничего.

— Может, надоело тебе жить в захолустье, скучно стало?

— Что ты! Тут хорошо, тихо.

Успокаивался Киря таким ответом, не донимал расспросами.

Осенью опять поехала Катя к сыну, повезла домашнего варенья, грибов сушеных, яблок ядреных, лежких — в зиму. Через две недели вернулась, и не узнал ее Киря: с лица спала, грустная и молчаливая сделалась. Только заикнулся, что, мол, такое с ней, а она — в слезы. Поплакала досыта, потом заговорила тихо, но твердо. Выслушал Киря и качнулся, вот-вот упадет. Сел на скамью, голову в руки уронил и просидел так-то не один час. Еще бы, наверное, сидел, да услышал голос Кати:

— Я не могла скрывать. Чего уж скрывать-то, раз беда приключилась.

Знал он, что Катя правдива до жестокости, и поверил каждому слову ее.

— Может, просто согрешила, минутную бабью слабость проявила, так это попробую пережить.

— Не было греха, не было! — исступленно закричала Катя и опять заплакала. Сейчас слезы ее были тихие, будто в лад с неторопливым признанием, так не вязавшимся с только что вспыхнувшим клятвенным криком — Ты обо мне плохо не думай… да и он человек порядочный… Вдовый, бездетный, плотник. Познакомилась я с ним случаем, у Фени, помнишь, Степанова дочь из нашей деревни? Она с войны в городе живет… Ну, так значит… это еще в прошлую поездку было. Встретились раз, другой, невзначай все у Фени. И будто нож мне в сердце воткнули. Воротилась домой, думала, все пройдет около тебя-то. Не прошло. Теперь, когда вдругорядь приехала, он и говорит, что с ним то же самое деется. И меня он насквозь понял, хоть я ничего и не говорила, не выказывала. Говорит, давай поженимся. Как же, мол, мне от живого мужа за другого выходить. Ничего, говорит, такое случается. Жалкий он очень, одинокий…

— Ну, и ты решила уйти от меня к другому… к молодому?

— Моложе тебя он всего на три года. И ничего я еще не решила заглазно от тебя, а только мучаюсь. Ведь я тебя люблю.

— Ну, значит, не так страшно. — Киря повеселел, обнял ее, стал гладить по голове, точно ребенка, а она уткнулась ему в грудь и разрыдалась. Он утешал ее: — Ничего, ничего… бывает, и на шестом десятке влюбляются, а тебе только сорок пятый. — Киря старался говорить шутливым тоном, но Катя не отозвалась на эго, продолжала плакать, и он вдруг почуял, что теряет жену, выпустил ее из рук, зашагал по избе, сухо чеканя слова: — Я не лось, лбом биться с соперником не стану. Все зависит от тебя.

— Спасибо за добро! Одной мне надо побыть.

— Побудь, побудь одна, разберись в себе.

Стал Киря все дни проводить в лесу. Диким зверем бродил по чащам, мок под дождем, не чувствуя холодной сырости, на все смотрел рассеянно. Поздно вечером дома встречала его Катя, по-прежнему заботливая, кормила и ворчливо выговаривала:

— Пошто весь день не емши. Разве можно так!

Хотелось ответить сердито: «Знаешь ведь почему», — но минутная злость гасилась желанием не наносить жене мстительную обиду.

Катя заводила разговор о хозяйственных делах, и это сбивало его с толку: если ее заботы искренни, значит, все в ней перегорело, если же все говорится для того, чтобы не молчать и лишь внешне сгладить остроту положения, тогда это противная игра. Не обрывая и не поддерживая внезапную словоохотливость Кати, Киря отвечал что-нибудь неопределенное, показывал тем самым равнодушие к хозяйственным заботам жены и лез на полати, где спал последние дни. Сон не брал его. Слышал, что не спит и Катя. Ждал: позовет она его, тогда все наладится, помнил бывалые размолвки, примиренные постелью.

Катя не звала.

Недели две прожили они так — не чужими еще, но уже и не близкими, не родными. Глаза Кати стали сухи и сосредоточенно задумчивы. Видел Киря: идет в ней борьба, и стал робко надеяться на лучший исход.

Однажды Катя сказала, что решила уехать в город к сыну, пожить у него. Тяжело было Кире смотреть, как она белила печку, мыла окошки и двери, кадушки и крынки, все перестирывала, а потом укладывала свои вещи. Страшно было сознавать, что родной человек собирается покинуть его. Спасаясь от этого страха, он укрывался в лесу, бездельничал, считал всякое дело теперь бессмысленным.