В гвардейской семье - [18]

«коробочки» — фашистские танки. Их-то нам и предстоит атаковать. При перестройке вдруг почему-то

наша группа рассыпалась. Я оказался позади Калитина.

Связываюсь по радио с Игорем:

— Видишь танки? Бьем!

Да, он видит цель: его самолет уже пикирует. Иду несколько правее, сзади.

И тут произошло неожиданное: из-под мотора Игоревого штурмовика полыхнуло пламя. Машина словно

бы стала разматывать ленту черного дыма. «Неужели?!»

Хоть Игорь и сам знает, что ему делать, я кричу:

— Маневрируй! Сбивай пламя! Слышишь?!.

Но Калитин молчит. Только шорох да свист на нашей частоте.

А штурмовик стремительно мчится к земле. Рядом проносятся огненные трассы — это бьют по мне

вражеские истребители. Но я не обращаю внимания. Что предпринять? Подставить бы свои крылья, сдержать его падение!.. Эх, Игорь, Игорь, друг мой дорогой!

До земли триста метров, двести, сто...

Машина Калитина пылает факелом. Я вывожу свой самолет из пике, а сам не отрываю взора от

полыхающего штурмовика. Он врезается в стальные коробки вражеских танков. По земле катится

огненный шар...

— Прощай, дружище! Я буду мстить за тебя врагу! В груди клокочет ярость, я перехожу на бреющий и

нажимаю на гашетки. За друга, погибших гвардейцев, за муки наших людей, за слезы вдов и матерей!

Прекратил атаки лишь после того, как был израсходован боекомплект.

Тогда я стал набирать высоту. И в этот момент ощутил [51] удар, хвостовую часть словно бы подбросило, а машина тут же перестала повиноваться рулям.

— Малюк, что там произошло? — спрашиваю воздушного стрелка.

— В нижней части фюзеляжа розирвався снаряд, — отвечает он. — Отбило шматок хвоста.

«Вот так положение... — Удастся ли на этот раз дотянуть до своих?..» Самолет прыгает вверх-вниз, вверх-вниз... Чтобы сдержать его, начинаю действовать триммерами руля высоты и сектором газа.

Штурмовик стал меньше клевать носом. Но напряжение от такого пилотирования испытываю

предельное. Идем так минут двадцать. А вот и наш «дом». С трудом посадил я подбитый самолет на

краю аэродрома. Руки и ноги словно занемели. Выбрался из кабины, сбросил тяжелый парашют, разогнул

одеревеневшую спину.

Подбегает механик Григорий Мотовилов. За ним семенит Саша Чиркова. На их лицах — тревога, удивление. Спешит ко мне и инженер полка Иван Кондратьевич Клубов.

— Ну и фокусник! — улыбается он. — Как это тебе удалось, Недбайло?

— Что «удалось»? — недоумеваю я.

— Да ты погляди на свою машину сзади!

Посмотрел — и сам диву дался: киль изрешечен, руль поворота — в темно-зеленых клочьях, левая часть

стабилизатора на две трети словно бы срезана, хвостовая часть фюзеляжа разодрана вместе со

шпангоутами.

— Чудо, просто чудо! — продолжает капитан Клубов. — Много повидал я за свою службу, но чтобы

прилететь с таким хвостом — подобного и не слыхивал!

— А там что? — Мотовилов потянулся к масло-водорадиатору, вытащил оттуда окровавленную тряпку.

Это оказался кусок мундира какого-то гитлеровца.

Клубов пристально посмотрел мне в глаза:

— Шел на бреющем?!

— Да!..

— Товарищ капитан! Отремонтируем самолет, — вступил в разговор Мотовилов. — Не беспокойтесь и не

переживайте: завтра будет готов!

Я знал: Мотовилов слов на ветер не бросает: он может работать без сна и отдыха до тех пор, пока не

восстановит машину и не введет ее в строй. [52]

В это время к нам на полном ходу подъезжает «виллис» и резко тормозит. Из него выскакивает командир

полка.

— А где Калитин? — в голосе тревожное волнение. Я молча опускаю голову.

— Что с Калитиньш?

— Погиб, товарищ майор! — отвечаю и чувствую, как горло сдавил нервный ком.

— При каких обстоятельствах?

И я рассказал, как все произошло, как в самолет Калитина угодил зенитный снаряд, как Игорь направил

горящий штурмовик на вражеские танки. Майор Ляховский внимательно слушал меня. Рассказ о подвиге

Калитина очень взволновал его. Командир достал из кармана носовой платок, снял фуражку и, как всегда

в момент большого напряжения, стал вытирать вспотевшую лысину.

— Такой прекрасный летчик, такой боец!.. А вы почему задержались, товарищ Недбайло? Все давно

возвратились...

Я не мог собраться с мыслями, чтобы коротко ответить командиру. Перед глазами был пылающий

штурмовик Игоря, несущийся к земле.

— Мстил врагу за своего друга, товарищ гвардии майор! — выдавил я наконец.

...Несколько дней не находил себе места. Горе давило меня. Чувствовал себя так, словно был виновен сам

в гибели боевого друга. Никак не укладывалось в голове, что Игоря нет больше в живых. Но рядом с

моей стояла его пустующая теперь кровать.

Однажды, возвратившись из боевого вылета, я направился к шалашу, устроенному для летчиков

невдалеке от стоянки: здесь, под камышовой крышей, можно было укрыться от жары, отдохнуть.

Навстречу — Катюша. Мы поздоровались, постояли, вспомнили Игоря. Он был нашим общим

товарищем, и боль утраты мы испытывали в равной степени. Идем рядом, молчим. Но от этого еще

тяжелее на душе. Надо что-то сказать, спросить.

— А вам не трудно работать на командном пункте?

— Нисколько! — мягко улыбнулась она.

Как мне хотелось, чтобы Катя чаще улыбалась, чтобы сияли ее лучистые глаза, чтобы она, вот так всегда

[53] шагала рядом. В девятнадцать лет очень хочется любить и быть любимым. Тем более, когда у твоей