В гостях у дедушки и бабушки. Сборник рассказов - [5]

Лёня чувствовал себя неловко, мигал глазами и оправдывался:

— Да разве я сказал, я? Ну, я?

— В деревне, небось: «Мишка, возьми с собой в ночное! Мишка, научи, как раков ловить! Мишка, дудочку вырежи! Мишка, покажи да подсоби». А здесь, вишь, барин стал?

— Да разве я сказал? Я? Ну, я? — кричал Лёня, краснея от досады и невольного чувства стыда.

Он помнил, что за обедом он не только не заступился за Мишку, но сам нашёл его поведение слишком развязным и неуместным.

Но Мише не хотелось ссориться. He хотелось, главным образом, не из-за того, что ему скучно было возвращаться в свой чулан и сидеть там одному, и не из-за того, что Лёня убедил его в своей невинности, а просто потому, что всё-таки с Лёней, с глазу на глаз, он не чувствовал себя «камардином» и не мог не сознавать своего превосходства над ним, а это было ему приятно, а когда ему было приятно, он не мог сердиться и ссориться.

— Господа-то дома?

— Никого нет. В театре.

Мишка с облегчением вздыхал.

И тогда устраивалась игра в бабки, как называл Мишка кегли, причём Лёня всегда был позорно побеждаем. Устраивались ещё другие игры, требующие ловкости и быстроты движения, а Лёня огорчался, что Миша ни за что не хотел играть в «воображаемые» игры и даже не понимает, какое в этом может быть удовольствие. Ни за что не хотел Миша вообразить, что он индеец, или разбойник, или отважный мореплаватель.

— Мишка! Понимаешь: это лес, — толковал Лёня, — видишь, деревья… Вон там ручей, а здесь овраг. Я будто ранен и выползаю из оврага к ручью напиться.

Миша слушал, оглядывался и принимался смеяться:

— Вот так лес!

И когда Лёня входил в свою роль и начинал делать и говорить что-то непонятное, стараясь втянуть Мишу в мир своей фантазии, тот только хмурился и недоумевал.

— Что же ты не можешь себе представить, что это лес? — негодовал Лёня.

— Горница-то? — спрашивал Миша. — Ведь горница. Аль леса не видал?

Но в один вечер Миша отказался играть.

Лёня долго звал его и наконец, рассерженный, отыскал его в его каморке. Миша сидел на своей постели.

— Ты что же? Не слышишь, я тебя зову? — спросил Лёня.

Миша не ответил и только поднял на него серьёзный, строгий взгляд.

— Ты должен идти, когда я зову, — вспылил Лёня и топнул ногой.

— Ишь ты! Барин! — презрительно сказал Миша и усмехнулся.

— Ты дерзить? — закричал Лёня, не помня себя от досады. — Ты смеешь?

— Чего кричать пришёл? Уходи! — спокойно посоветовал Миша, но лицо его грозно нахмурилось, и глаза стали злыми и враждебными.

— Нет, ты не смеешь! — продолжал кричать Лёня. — Я маме пожалуюсь… Мне нужно, а ты не идёшь.

— Играть с тобой, небось, звал, — сказал Миша, — а я камардин, я играть не хочу.

— Отчего не хочешь? Вот ещё дурак!..

— Ну, потише! — сказал Миша и с таким горделивым достоинством поднял голову и повёл плечом, что Лёня с недоумением замолчал и отступил.

А Миша быстро опустился на колени, порылся под кроватью и, выдвинув оттуда свои валенки и какой-то узелок, стал торопливо разуваться.

— Зачем это ты? — с невольной робостью спросил Лёня. — Ты что это, Мишка? А?

— Вот тебе и камардин! — сказал Миша, сбрасывая с себя чужую одежду и доставая из узелка свою собственную. — Видел? He хочу больше у вас жить. Уеду домой.

Лёня от удивления только разинул рот и молчал, а когда Миша, уже совсем переодетый, вдруг весело засмеялся, одёргивая на себе синюю рубашку, он бросился к нему и взял его за плечи.

— Помиримся? — спросил он, заискивающе заглядывая ему в лицо.

— А мне что? — ответил Миша. — Я не серчаю.

— Нет, ты не уезжай, — умолял Лёня. — Ну что там? Не уедешь?

Миша нахмурился:

— Денег у меня нет. Не поедешь без денег. Да в валенках, небось, дойду. Ишь они, новые совсем. Добро!

— Да чего ты? Заблудишься! — ужаснулся Лёня. — Ты опять живи у нас. Живи! Ведь мы помирились.

— Домой хочу, — задумчиво сказал Миша и вздохнул.

— А сам говорил, у вас хлеба мало, — радостно вспомнил Лёня. — А у нас много. Ну? Вот тебе и нельзя домой!

Они посмотрели друг другу в глаза, и Лёня понял, что он прав, что Мишке некуда уехать и что всё останется по-старому. Он схватил его за руку и потащил играть.

С этого вечера Миша затосковал и стал упрямым и дерзким. Он стал отказываться делать то, что уже делал раньше, и когда Клавдия, показывая ему свою власть над ним, давала ему подзатыльник, он глядел на неё посветлевшими от злобы глазами и дрожал.

— Камардин! — издеваясь, говорила она.

И это слово звучало так обидно, что Мише было бы легче, если бы она ударила его по лицу.

Камардин — это означало какие-то узенькие рамочки, в которых не было места Мишкиному достоинству, его вкусам, его чувствам, его прежней жизни, его прежним понятиям, его положению среди других людей.

Камардин — это было какое-то кошмарное состояние: лёгкая работа, которую было обидно делать, хорошая пища, которую было стыдно есть; красивые, пустые горницы, в которых он не имел права сидеть.

Из-за того, что Мишка стал камардином, даже Лёнька, который прежде заискивал перед ним, теперь стал барином, требовал к себе уважения и как будто забыл о всех его превосходствах. «Камардина» била по затылку Клавдия, и всё это надо было терпеть и сносить.