В гору - [173]

К Озолу, словно в штаб, поступали сводки об уборочных работах. Сельсоветы также соревновались между собой, хозяйства, к которым: был прикреплен Лауск, наверняка победили бы, но подвел Густ Дудум. Большую часть ржи он сжал, но все же около полпурвиеты оставалось на корню, не помогали никакие напоминания.

— Как это ты, сосед, позволяешь хлебу осыпаться? — спросил Лауск, зайдя к Густу.

— Это мой хлеб, а не твой, — резко ответил Дудум.

— Пусть и твой, но разве поэтому ему надо пропадать? — спокойно ответил Лауск вопросом. — У меня, постороннего человека, и то сердце ноет, как же ты сам можешь на это смотреть? Я позову бригаду — разом все будет в скирдах.

— Никого ты не позовешь, и никому на моем поле не позволю распоряжаться, — закричал Густ, рассердившись. — Тебе захотелось почестей добиться твоими большевистскими соревнованиями? Хочешь, чтобы о тебе в газете написали?

— Ты смотри, Дудум, как бы о тебе в газете не написали, — ответил Лауск сдержанно, но строго. — Придется еще бумагу изводить, на такого, человека, как ты.

— Не боюсь! — куражился Густ.

— Баран в лесу тоже хвалился, что волк ему не страшен, но, когда волк спросил его: «Ты что сказал?» — так у того сразу душа в пятки, — усмехнулся Лауск. — Так и с тобой, Густ. Надолго ли хватит твоей смелости? Я тебе вот что скажу — или ты завтра уберешь перезревшую рожь, или мы будем считать ее бесхозной и зачислим в государственный фонд, — сказал Лауск, сам сомневаясь, правильно ли поступил он, следовало ли так говорить. Но слишком он был зол на. Густа. Государству каждое зерно дорого, а этот, словно издеваясь, оставляет рожь несжатой! Пусть самому убыток, лишь бы другим напакостить.

Рожь Густ все же убрал, но точно так же заупрямился при молотьбе. Гаужен разработал точный маршрут для молотилок и заблаговременно, через сельсоветы, сообщал каждому хозяину, к какому дню он должен быть готов к молотьбе. Когда комсомольцы зашли к Густу предупредить, он ответил, что еще не перевез хлеб с поля и завтра молотить не будет. Машина проехала мимо усадьбы Густа, но в тот же день батраки Густа быстро переправили рожь и пшеницу в сарай. Вечером он позвал работников к себе, поставил на стол бутылку водки и после нескольких рюмок начал:

— Вы знаете, что в этом году в России страшный голод?

— Да, говорят, засуха, — ответил старший батрак.

— Да какая еще! Если они сами не скрывают — значит, не на шутку погорело, — Густ от удовольствия пошевелил усами и наполнил рюмки.

— Да, пришла беда, не сказавшись, — вздохнул батрак.

— Поэтому мы должны быть поумнее, а то и нас несчастье постигнет. За ваше здоровье! — Густ чокнулся.

— У нас урожай неплохой. Пусть и не очень богатый, но все же неплохой.

— В том-то и дело. И знаете, что теперь будет? Латвию заставят кормить всю большую русскую страну! — важно сказал Густ, стукнув рюмкой о стол.

— Ну, куда там! Хорошо, если нам самим хватит, — сомневался батрак.

— Ты увидишь, что так будет! За ваше здоровье! — снова чокнулся Густ. — Поэтому я думаю вот что: я — латыш, и вы — латыши, нам, латышам, надо держаться вместе. Пей, Екаб! Руди, пей! — подбодрял он.

— Мы, латыши, еще хотим жить, — продолжал Густ, опрокинув рюмку. — Вот мы и сговоримся и не дадим ничего большевикам. Не дадим! Умники нашлись — будут мне указывать, когда молотить. Да разве я не знаю, что у них за машинами эти молокососы, комиссары ходят! Каждое зерно записывают. А потом, будь добр, отвози им все! А что я весь год есть буду и из чего я вам уплачу? Это их не касается. Мы вот что сделаем — обмолотим бо́льшую часть цепами, и пусть ищут-свищут. Нет у меня больше — и все. Мне-то одному много не надо, но чем я вам заплачу? Раз обещал платить натурой — слово надо сдержать! Пусть меня сажают в тюрьму, пусть ссылают! — Густу хотелось выдавить слезу, но это ему не удалось.

— Да что говорить, хозяин! — успокаивал Екаб. — Свою долю можем обмолотить и цепами, мука посуше будет. А вам в тюрьму лезть незачем! На полях Дудумов всегда родилось. Моя старуха не зря говорит: «У хозяина нашего, наверно, сами ангелы поля удобряют, даже в этом году такие колосья, что солома ломится». Вы поставки сдадите шутя.

Екаб говорил это, желая утешить хозяина и угодить ему, но Густу вовсе не по душе были такие речи. Ему бы нравилось, если бы батрак скулил вместе с ним, что угрожает голод, что надо хлеб попрятать.

— Пей, Екаб! — он сердито налил рюмки. — Пей и молчи! Латыши должны держаться вместе. За обмолот цепами вам добавлю. Для латыша мне не жаль, а этим большевикам — кукиш! Выпейте еще, а утречком, затемно, насадим ригу.

Думини также отказались от молотилки. Когда машина приближалась к их двору, Ирма выбежала навстречу и, размахивая руками, закричала:

— Не заезжайте, не заезжайте! У нас еще не свезено.

— А почему не свезли? — резко спросил Эльмар Эзер, сопровождавший молотилку.

— Ну, не смогли. Хозяин накрыл скирды слишком толстыми шапками, не высохло, — озабоченно объяснила Ирма, — Поезжайте к другим, у кого свезено, мы еще не готовы.

Что ж поделаешь? Раз не перевезен хлеб — молотить нельзя. И машина уехала, не завернув в «Думини». Вечером Ирма сказала мужу: