В городе древнем - [35]
Как-то на фронте, на привале в лесу, Степанов достал зеркальце, повесил его на сучок ели, стал бриться. Вдруг что-то: вжик! — и в лицо брызнули острые крошки сухой коры.
Пуля… Прошла несколькими сантиметрами выше головы. Залетная, шальная пуля.
Человек замечает, что миновал смерть, только тогда, когда опасность выявлена, выражена в чем-то очевидном. Кто знает, сколько раз солдат рискует на передовой, сколько раз его могут убить и сколько раз он спасается?
А здесь вот — пуля в стволе небольшой ели. Сидел бы чуть повыше или стрельни тот чуть пониже — и нет тебя.
И еще случай.
Набились в землянку и жались поближе к печке. На улице — дождь не дождь, сырая мгла. Деревья, трава — все мокрое. Королев достал табак, свернул цигарку… На него набросились:
— Шел бы отсюда! И так дышать нечем!
— Не кури здесь!
Королев неохотно поднялся и вышел из землянки. Степанов — за ним. Спрашивается: зачем он тогда вышел? Курить — не курил… Поговорить? Может быть, поговорить с умным и добрым Королевым…
Тот закурил и спросил:
— Что, Степанов?
Встал рядом с Королевым, разговорившись, они не заметили, как отошли от землянки… Вдруг — бах! И нет землянки. Почти прямое попадание.
Но сколько Степанов ни вспоминал и ни говорил самому себе в печальное утешение: «Могло быть и хуже! Могло! Могло! Уже мог погибнуть и истлеть в земле», — легче не становилось.
Хотя он и сказал Вере, что считает себя самонадеянным восьмиклассником, хотя он и ужаснулся тогда своей, что ли, наивности или ребячливости, острая обида на Веру все росла и росла.
«Как же она могла?!»
…У Степанова, как и у каждого фронтовика, был черный пластмассовый медальончик, где хранилась свернутая в трубочку узкая полоска бумаги, поделенная на три одинаковых талончика. Их нужно было заполнить, и в случае гибели командование известило бы родных, что такой-то пал смертью храбрых, защищая Родину. В первый талончик Степанов вписал имя, отчество, фамилию матери и ее адрес. Во второй — Веры. Причем умудрился уместить и дебрянский, и смоленский адреса. И вот — кто бы мог подумать…
От этого воспоминания стало еще горше. Все, что было до сегодняшнего дня, теперь казалось безмятежным счастьем, почему-то неценимым, когда оно было рядом. Но если там, на фронте, он выстоял, то неужели не сможет здесь? Не справится с работой, которая не имеет ничего общего с тем, чему его учили в институте, к чему готовили?.. Не справится с утомительными, однообразными и бесконечными мелочами, порождаемыми разрухой?.. И вот с этим неожиданным крахом в личной жизни?..
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
В тот же день, уже поздним вечером, по дороге к городу шел молодой человек.
Порывистый ветер перебирал лохмотья его пиджака, обдавая холодом. Когда становилось невмоготу, путник поворачивался и, подставив ветру спину, шел так минуту-другую. Потом снова — лицом к ветру.
Сложив на груди руки, глубоко всунутые в рукава, втянув голову в плечи, он шагал широко, но неуверенно. Вот-вот, казалось, остановится и повернет назад.
Увидев впереди на дороге хату, молодой человек всмотрелся: тепло, кров! Но хата, однако, не столько обрадовала его — вот оно, спасение и благодать, — сколько растревожила: а достанется ли?
Прежде чем подойти к двери и постучать, путник остановился и взглянул в окно, задернутое ситцевой занавеской. В самом низу — светлое пятно от коптилки…
Рассмотреть ничего было нельзя, и молодой человек, подставив ухо к окну, прислушался. Только после того как за шумом ветра различил спокойный говорок, подошел к двери. С минуту постоял, раздумывая, потом постучал. Но никто не отозвался. Он постучал сильнее.
Тявкнула собака, и послышался голос женщины, видимо вышедшей из кухни в сенцы:
— Кто?
— Откройте, пожалуйста…
Приотворилась и наружная дверь. Вышла молодая женщина в платке, наспех накинутом на плечи. Привычно она бросила недоверчивый взгляд на незнакомца. В темноте, однако, трудно было рассмотреть его лицо.
— Ночевать, что ли? — хмуро спросила женщина.
— Да, — ответил молодой человек и зачем-то повторил: — Именно ночевать.
— Записка от коменданта есть?
— От какого коменданта?
— От какого? Вашего!
— Какая же у меня записка? Откуда?
— А я не знаю, — строго сказала женщина. — Только без записки комендантской нам ночлежников пускать запрещено.
— Так что же мне, на улице спать? На ветру?
— Не знаю, гражданин. Только нам запрещено.
— Да откуда у меня записка? Комендант вон где, — молодой человек указал по направлению к городу, — а я иду вон откуда. — Он показал в противоположную сторону.
— А разве там коменданта нет? — спросила женщина. — Коменданты теперь везде…
— Есть, наверное… — ответил путник не сразу. — Только я не знал, что заночую. Да чего ты боишься? Не убью, не украду…
— Нет, не могу… — И заторопилась: — К другим идите, другие, может, пустят, а у нас и постоялец есть, и бабка болеет…
Женщина хотела закончить разговор, но чем больше этот молодой человек говорил, тем слабее становилась ее прежняя решимость. Она взялась за скобу… Пустишь — а он тебя и пристукнет. Из-за куска хлеба.
— Как собака, значит, — проговорил молодой человек скорее самому себе.
В это время, как на грех, в избе снова лениво тявкнула собака.
