В городе древнем - [25]

Ничто в пустыне с холмами кирпичей не говорило о жизни. Страшновато становилось на этом огромном кладбище домов…

Только на Тургеневской, неподалеку от руин педтехникума, Степанов услышал голоса — мужской и женский:

— Боюсь я: дети же рядом!

— Ну а куда?

— Ему же теперь все равно… Что в землянке, что на улице…

— О чем ты говоришь! Совсем свихнулась! Пойдем, пойдем…

Женщина плакала и от навалившегося горя, и от страха за детей, и от безысходности. Мужчина пробовал успокоить ее:

— Пойдем, Зина, пойдем…

Скрипнула дверь землянки, по холодному кафелю голландки, против входа, пробежал слабый отблеск, дверь захлопнулась, все стихло.

Тиф… Сыпной, брюшной, возвратный…

Здесь, наверное, сыпной, иначе не пришла бы женщине безбожная мысль вынести только что скончавшегося на улицу.

Справа, за трубами печей, мелькнула невысокая фигура. Интересно, кто это не спит и бродит тут? Степанов остановился. Мимо него прошла Нина Ободова. Она не поздоровалась, словно и не узнала его.

— Нина!

Девушка остановилась, медленно, неохотно повернула к Степанову голову.

«Ничего неестественного в ее поведении нет», — подумал Степанов, Тогда, при первой встрече, она рванулась к нему, как к родному. А он? Что же теперь ей делать, как не пройти мимо?

Степанов подошел к девушке сам:

— Здравствуй, Нина.

— Здравствуй, — ответила она отчужденно.

Нахмурив черные брови, смотрела в сторону.

Степанов нашел ее руку, крепко сжал. Ладонь была холодной, безвольной.

— Послушай, Нина… Приходи завтра же утром!

— Зачем?

— Поговорим… Нельзя же так!..

Только теперь девушка недоверчиво посмотрела на Степанова.

— Куда же приходить?

— В райком.

— В райком я не приду. Нет, — твердо сказала она.

— Ну, приходи… — Степанов задумался: а где, собственно, еще можно встретиться? Придется на улице. — …в горсад, что ли?

— Как в прежние времена… — Нина улыбнулась. — Могу и в горсад. Только вечером, — поспешно добавила она.

— Если хочешь, можно и вечером… А почему вечером? Тебе так удобней?

— Да… Удобней.

— Когда?

— Часов в семь.

Только сейчас Степанов сообразил, что занимать завтрашний вечер, когда можно побыть с Верой, которая непременно приедет, если уже ни приехала, совсем ни к чему. Нескладно получилось! Но переносить встречу с Ниной тоже нельзя: она может истолковать все по-своему.

— Хорошо, — сказал он. — В семь. А где ты живешь?

— В сараюшке возле станции.

— Мать где?

— Угнали, не вернулась…

Степанов помолчал: «Вот оно как…»

— До завтра, Нина!

— До завтра.

16

Когда Степанов возвратился в райком, Турин и Власов закусывали за столом.

«Приехала?!» — радостно подумал Степанов. Он быстрым взглядом оглядел комнату, но Веры не было.

Возвращаясь, они неминуемо должны были проехать мимо Вериного дома, вернее, того, что от него осталось. Конечно же, уставшая от дороги, Вера сошла… Ведь скоро двенадцать! Если бы она жила одна, он побежал бы к ней… А теперь опять надо ждать до завтра…

— Садись и ешь. А то ничего не останется… — кивнул Турин на лежавшие на столе, как показалось Степанову, пшеничные лепешки.

Степанов стал раздеваться, мыть на кухне руки. Не торопился.

«Приехала… Приехала…»

Сев за стол, расспрашивал о поездке: где были, зачем понадобилась Вера.

— Тиф, — объяснил Турин.

— Ну, а Вера-то при чем?

— Преподаватель биологии, почти доктор, помогает врачам… — Турин перестал жевать, вспоминал, словно что-то сопоставлял.

Заминка эта показалась Степанову какой-то многозначительной, и он спросил:

— Ты сказал Вере, что я здесь?

— Конечно.

«И — ничего! Словно меня здесь нет!» Степанов взял лепешку и не понял, что это никакая не пшеничная, а картофельная с поджаристой корочкой из муки.

— Миша, — заметил Турин, — оладьи ешь с огурцом, а чай пей с хлебом.

— А, да, да… — рассеянно отозвался Степанов, а сам раздумывал, что Вера может то же самое сказать и про него: «Знает, что я здесь. И — ничего!»

Шаткое объяснение это на миг как-то успокоило.

— Но Вера-то вернулась? — уточнил он.

— Вера не вернулась. Завтра к вечеру приедет, — ответил Турин.

«Не вернулась! Вот в чем дело!» Но сейчас же больно кольнула другая мысль: «Неужели не могла передать с Туриным хотя бы крохотную записку? Ведь знает, что я приехал!»

— Иван Петрович, — сказал Власов, — через два дня записку о подполье сдавать…

— Хорошо, сдадим.

— Иван Петрович, — не унимался Власов, — напоминали уже…

— Сделаем, сделаем!..

— Уедете опять, — нажимал Власов, — когда мы тогда сдадим?

Турин обратился за сочувствием к Степанову:

— Видишь? Сначала в подполье работай, а потом записку о нем пиши! — И видно было, что эта записка сидит у него в печенках. — Заела отчетность! Черт бы ее побрал!

Турин считал, что писать-то особенно не о чем. Пришли враги — значит, нужно их бить. Это естественно, как дыхание. И мало ли было подпольных комсомольских организаций, и помногочисленней, чем у них.

— Сиди и только тем и занимайся, что пиши! — не мог успокоиться Турин. — А тут еще отчеты о числе комсомольцев, уплате членских взносов, количестве первичных организаций, проведенных мероприятиях…

— Ваня, — проникновенно сказал Степанов, — это же может быть героической поэмой! Балладой!

— «Поэмой»! — повторил Турин сердито. — «Поэмой»! Скажешь… Скажешь еще… — Постепенно голос его теплел, добрел. Быть может, только сейчас ему впервые подумалось: то, что он считал лишь материалом для отчета обкому, есть, кроме того, нечто и совсем другое, интересное многим, что когда-нибудь позже станет летописью народного подвига.