В горах Ештеда - [24]

Встретившись с посыльным от трактирщика, Антош подумал, что, наверно, весь сегодняшний вечер люди будут перемывать им косточки. Он взял себя в руки и, хоть был возмущен, как еще ни разу в жизни, снова попытался уладить все миром. Но и старостиха была раздражена больше чем когда-либо. Она тоже знала, как объяснят односельчане их отсутствие, знала, что ее завистницы только порадуются сплетням да пересудам. И все же не могла удержаться от язвительного ответа торопившему ее Антошу:

— Зря ты все сваливаешь на соседей — это твои полюбовницы ждут не дождутся тебя в трактире. Они-то и послали за тобой. Не так уж я глупа, как ты полагаешь.

Глаза Антоша сверкнули еще страшнее, чем в тот раз, когда он на кладбище клялся, что лишит жизни врага своего, а потом и себя. Рука его стремительно протянулась в угол, где стояла трость.

Старостиха вскрикнула и одним прыжком очутилась на запечье.

Этот крик привел Антоша в себя. Он отшвырнул трость и бросился к двери.

Долго стоял он в саду, ничего не видя, не слыша. Кровь стучала в висках; каждая жилка отдавалась болью. Без сил, без единой мысли прислонился он головой к дереву и тупо уставился вдаль. Взгляд его привлекли два огонька, поблескивавших сквозь ветви деревьев. Оттуда же доносились и веселые звуки, столь не похожие на бурю, бушевавшую в его груди. Он невольно распрямился и направил шаги в ту сторону, приближаясь к огонькам, как к целебному источнику. Огоньки, манившие его своим блеском сквозь ночную тьму, оказались окнами трактира.

Антош шел вперед, не замечая, что волосы у него всклокочены, что нет на нем ни сюртука, ни шляпы. С неодолимой силой его влекло в этот вихрь радости, к этому источнику ликования, в толпу молодежи, из среды которой он добровольно вырвал себя своей женитьбой. Странно закружилась голова, совсем как в тот раз, когда он впервые выехал пахать. И сейчас он твердил себе, но уже с бо́льшим основанием: довольно подчиняться, довольно гнуть спину; теперь наконец-то должны настать другие времена — пора свободы. Ах, он хотел пить ее большими глотками, вознаградить себя за все упущенное, испытать все соблазны. Его ждут девушки, карты, вино! Хотелось расшвыривать деньги полными горстями, сделать свою прихоть законом, ничего не жалеть, даже собственного здоровья. Хотелось стать главой самого веселого, самого бесшабашного сообщества молодых собутыльников, думающих только о нынешнем, а не о завтрашнем дне, только о себе, а не о других. До сих пор он презрительно сторонился этих парней, их жизнь представлялась ему пустой, никчемной, непонятной. Теперь он вдруг начал понимать прелесть такой жизни. Ему показалось, что только эти парни знают истину, поступают здраво и разумно. Все остальное — принуждение, глупость. Ведь человек живет только раз! Антошу не терпелось броситься в объятия товарищей.

Внезапно он остановился. Ему почудилось, будто чей-то голос зовет его. Он знал, слух его обманывает, но не мог не оглянуться. Молчаливо и грустно вырисовывался его дом на фоне темно-серого ночного неба, на котором не было видно ни звездочки. Да, с той стороны свистел ему в уши ледяной колючий ветер и резко швырял в лицо целые вороха влажных жухлых листьев, сорванных с деревьев жестоким дыханием осени. «Словно сама жена бросает их, издеваясь надо мной», — подумал Антош, но уже не в силах был отвести глаз от своего дома. Внутренним взором он проникал сквозь темные стены: нигде ни искорки света, пусто, темно, могильная тишина! Прислуга покинула дом, чтобы провести веселую ночь в трактире, дети спят в темной горнице и, наверное, всхлипывают во сне, если им снится сегодняшнее несправедливое наказание, а их мать… его жена…

Антош не хотел думать о жене, но не в силах был с собой совладать. Напоминал себе услышанные от нее нынче оскорбления, и все равно его мысль снова и снова возвращалась к ней. Он представил, как она забилась в угол за печкой, все еще дрожа от испуга, вызванного его резкостью, и плачет… Она была одна со спящими детьми во всем этом мрачном строении, совершенно одна… В целой деревне она одна оставалась дома, да еще в такой день, когда веселится даже последний нищий. Она была одна и плакала…

Сердце Антоша мучительно сжалось. Он вообразил себе эту безрадостную картину, и панцирь изо льда и терний, сдавливавший грудь, неожиданно распался. Образ плачущей жены вытеснил мечты о мимолетных радостях, навстречу которым он спешил минуту назад. Все это для него уже перестало существовать.

А какой веселой бывала прежде в этот день старостиха! Как, она отплясывала под музыку! Деревенские девушки просто не могли с ней равняться. Пока Антош был в усадьбе батраком, он не осмеливался пригласить ее на танец, но хозяйка всякий раз сама приглашала его. Выводила своего работника в круг, словно он был ей ровня, а ведь находилось столько желающих потанцевать с ней, и все это были самые уважаемые люди. Старостиху порицали за гордость, но Антош постоянно за нее вступался. К нему-то она была добра, точно мать, приветлива, словно сестра. Такой хозяйки не было ни у кого! А как хрустела накрахмаленная к этому дню рубашка, которую она что ни год ему дарила. Она отдавала ее вышивать в город — то красным шелком, то синим, а в последний год даже золотой нитью. То-то было охотников поглазеть, когда он с парнями стоял под липой у костела! Он живо представил себе, как она улыбнулась ему, проходя мимо после большой воскресной мессы; ее радовало, что столько парней с завистью разглядывают его рубаху.