В горах долго светает - [53]

— Третий, Третий, сделай им утюжок!

Лопатин снова ныряет, в то время как Второй косым огнем пулеметов метет по расположению «противника», прижимая к земле все живое. Лопатин отходит к серо-коричневой круче, резко взмывает, а тем временем Третий, облетев извилистый вал над террасой, толчком подскочил, развернулся на месте, слегка опустив тяжелый броневой нос, заскользил над самым расположением «противника», странно похожий одновременно и на летающий танк, и на птицу, выследившую мышиную колонию. Под его узкими крыльями задышали пламенем маленькие Вулканы, и снаряды скорострельных пушек, одновременно взрываясь «пачками», топили в огне и дыму последнее, что еще могло уцелеть там, под скалистым обрывом, на западной стороне речной поймы. Долину затягивало серой пеленой, запах сгоревшей взрывчатки и каменной пыли уже проник в кабину.

— Второй и Третий, выходите из боя, следуйте за мной!

Лопатин, прикрывая выход из боя товарищей, все время держал в виду оба конца долины на случай внезапного появления зенитных средств. Сверху картина разгрома выглядела внушительной. Окончательное слово, разумеется, за огневым посредником — по его докладу штаб оценит боевую работу звена, и все же Лопатин в успехе почти не сомневался — не с закрытых позиций стреляли.

Теперь, когда вертолеты сожгли тонны боеприпасов, можно укоротить обратную дорогу. Миновав первые изгибы притока, Лопатин «отметился» по чашеобразной долине, на дне которой тоскливо безмолвствовали серые домики покинутого селения, и повел звено вверх, в серо-голубой разрыв горной цепи на северо-востоке. Бортовые радиостанции теперь работали только на прием, звено охраняло тайну своего маршрута. Далеко внизу, где русло оставленной речки двоилось, над скальным обрывом угадывалась рощица то ли орешника, то ли арчи. В лиловатой тени горы она показалась ему сиреневой, и сердце Лопатина толкнулось неровно — такая даль разделяла его звено и сиреневые ивы на росистых лугах в излучине тихой зауральской речки.

В кабине снова запахло хлебом, и Лопатин на мгновение прикрыл глаза...

Ничего не было: ни рыбалки в темно-зеленом омуте под речным перекатом, где вода, таинственно мерцая, бугрится над глубиной, ни золотого голоса иволги в вечернем сосновом бору, ни пепельно-сизого журавля, низко тянущего над моховыми кочками и камышами за кормом для своим журавлят, ни костра на краю диковатого пляжа, вблизи старых ракит, стерегущих родниковую заводь, ни ночного купанья в теплой и легкой речной воде, до дна пронизанной лунными лучами, ни девичьего смеха, волнующего и странного, в лесистой глуши, на речном берегу. Телеграмма пришла еще утром, мать не решилась вскрыть заклеенный телеграфный бланк и спрятала его в шкаф. Вспомнила она о телеграмме, когда путешественники уже втискивались в машину. Андрей пробежал взглядом единственную строчку — его отпуск окончился. Он догадывался, в чем дело: подписывая Лопатину отпускной билет, начальник штаба предупредил: «Если полк привлекут на учения — вызову из отпуска. Догуляешь зимой. Не согласен — не подпишу». Командир эскадрильи последний год часто прибаливал, собирался списаться с летной работы, и во всех пожарных случаях его заменял Лопатин, которого уже прочили в комэски...

Первым желанием Лопатина было засунуть телеграмму поглубже в карман. Ведь могла же она прийти на сутки позже, да и мать могла вспомнить о ней позже на пять минут, когда машина была бы уже далеко. Выедет через два дня.

Только он знал себя — никакого праздника на лесном берегу ему не будет, даже рядом с Варей, если вызов дошел до него. Да и не то что двухдневное — двухчасовое опоздание в полк могло сделать бессмысленным его досрочное возвращение.

Он уехал через два часа на том же такси, рассчитывая попасть на ночной самолет. Варя проводила его до моста, одна. «Я обязательно приеду к тебе на каникулы», — были ее последние слова. Вечер стоял теплый и тихий. Оборачиваясь, он долго видел на речном берегу одинокую фигурку. За нею разгорался багровый закат, суля ветер и ненастье.

VI

Банду Кара-хана самолет революционных войск обнаружил в сотне километров от границы, в долине речки, бегущей на запад. Отряд был замаскирован под кочевое племя, и все могло сойти благополучно для «воинов ислама», не подведи нервы некоторых бородатых ландскнехтов, впервые оказавшихся на афганской земле. Когда истребитель снизился и проходил над конной колонной, ударил автомат, грохнули винтовки, кто-то даже разрядил в небо базуку, не оставив у летчика сомнений в том, что за отряд перед ним. Резко завысив нос, истребитель ушел за хребет, и Кара-хан обрушил проклятия на приспешников. Он потребовал найти того, кто первым открыл огонь без команды, и расстрелять на месте. Кара-хан еще орал на столпившихся басмачей, как вдруг заметил ужас на их поднятых лицах, резко оборотился на седле. Из-за хребта, стремительно вырастая и разевая черную пасть сопла, прямо на них круто соскальзывал тот же самолет. Падая с седла, Кара-хан видел: выбросился огненный язычок истребителя, и в то же мгновение оглушающим железным смерчем смяло все вокруг, плеснуло в лицо песком и едким дымом, обдало кровавыми лохмотьями. Прижатый к земле реактивным громом, он перевернулся на спину. Самолет свечой уходил в безоблачное небо, и Карах-хан вскочил. Среди пыли и дыма неслись лошади, бежали люди. В затихающем самолетном громе прорезались крики раненых, но никто на них не обращал внимания. Те, кто не потерял рассудка, падали за большие камни, искали любую ямку. Упавшая лошадь Кара-хана судорожно рыла ногами песок, обливая его черной кровью. Самолет на вираже заложил полупетлю и снова понесся к земле. Кара-хан упал за убитую лошадь и, кажется, впервые искренне попросил аллаха: пусть земля под ним расступится, примет в себя, защитит и спасет. Град снарядов снова вздыбил дымно-огненную рощу вместе с клочьями человеческих и конских тел, вьюками и ящиками. У летчика, может быть, имелись какие-то личные счеты с душманами, он буквально пробрил долину, поражая их, не только огнем, но и громовым ураганом реактивной струи, рискуя дать просадку или зацепить каменный выступ.