В горах долго светает - [35]

— Эй, кто там лает так громко на солнечный свет? — долетел из окна насмешливый голос. — Уж не сам ли черный оборотень выполз из смрадного логова и теперь прячется за дувалом? Ну-ка, ты, упырь, вскормленный кровью народа, убийца детей, душитель свободы, торгующий родиной, покажи свою рогатую морду! Я проверю — так ли ты неуязвим, как брешут твои трусливые рабы и купленные псы!

С тех пор как объявил открытую войну революции, Кара-хан сам старался пореже пускать оружие в ход при свидетелях, но теперь, не выдержав, разрядил автомат в окно дома. Пули, брызгая каменной крошкой, с противным визгом разлетались от стены, за дувалом вскрикнула упавшая на землю женщина. Басмачи поддержали огонь главаря, двое, вскочив, попытались приблизиться к дому, но один тут же словно переломился на бегу, другой упал, стал торопливо отползать, дернулся и затих — Кара-хан видел, как чалму его заливает кровь. Каменные стены дома пулей не взять, гранатой издалека не попасть в небольшие окна, единственная глухая стена упиралась в скальный срез — осажденный дом напоминал дот.

— Надо что-то делать, Сулейман, — лежа оборотился главарь к Одноглазому. — Нам долго нельзя задерживаться.

— Хозяин, прикройте меня огнем.

Басмачи открыли бешеную стрельбу по окнам, и Сулейман сделал стремительный бросок к дому, пуля вырвала клок из его халата, он упал под стеной, но тут же поднял голову, пополз, встал, прижимаясь к стене, теперь недоступный для выстрелов осажденных, начал связывать гранаты поясом. Басмачи, держа окна на прицеле, замерли, когда Одноглазый заскользил к ближнему окну вдоль стены. Кара-хан боялся, что из дома выбросят гранату, но гранат у осажденных, очевидно, не было, и, хотя они теперь догадывались, что́ им грозит, нечем оказалось заслонить окошко — даже ковры во время свадьбы вынесли и расстелили в саду. Мелькнула какая-то тряпка, — кажется, пытались загородиться натянутой чалмой, — но ее тут же растерзали пули басмачей. А когда смолкли выстрелы, осаждающие снова замерли: высокий голос муэдзина лился из дома — пел мулла. Он пел о блаженстве смерти и величии праведников, умирающих за справедливость и счастье бедняков, за свободу и равенство людей на земле. Кара-хан оцепенел и затрепетал от прекрасного, сильного голоса, который не мешал ему одновременно слышать и шорох листвы в близком саду, и крик пролетной птицы, и тихий плач женщины, лежащей за дувалом. Вдруг чудовищным показалось, что на этот зов бессмертной веры и надежды, на светлый завет уходящего тем, кто остается, на песню, туманящую глаза невольной слезой, крадется одноглазый безжалостный хищник со смертью в руке...

Взрыв оборвал пение и словно подбросил дом, плоская крыша рухнула, вышибло часть ближней стены, отпрянувшего Сулеймана сбило с ног и накрыло облаком пыли. Осаждающие повскакали, держа наготове оружие, ошалело уставились в растекающееся серое облако — как будто ждали продолжения неслыханной песенной суры.

Пыль медленно оседала, из нее встал Одноглазый, пошатываясь, волоча винтовку, побрел к хозяину. Кара-хан и ближние душманы бросились к пролому в стене. В сумерках каменной пыли увидели под обломками тела двух убитых мужчин; Кара-хан шагнул к ближнему и, откачнувшись, замер. У противоположной стены на полу сидел белобородый человек с молодым лицом в чалме хаджи, густо осыпанной глиной. Халат на груди его набухал красным, но темные глаза без муки, светло и грозно, смотрели в лицо главаря басмачей, а руки еще держали опущенную на колени винтовку. Едва Кара-хан, опомнясь, сделал шаг, руки умирающего шевельнулись, пытаясь поднять оружие, и тогда выстрелы басмачей пригвоздили к стене, распяли на ней непокорного.

Кара-хан круто повернулся, молча пошел к лошади. Ему что-то сказали о трех убитых душманах, он лишь коротко бросил:

— Положите на вьючных лошадей...

Своих убитых засыпали камнями в узкой щели, на склоне голого гребня.

— Запомните место и запомните имена, — сказал Кара-хан. — Мы еще поставим здесь мазар, и мусульмане станут ходить сюда на поклонение.

Перевалило за полдень, исчезли тени, камень излучал нестерпимый зной, даже змеи уползли в трещины в страхе перед желто-косматым солнцем, и, устав бесполезно высматривать исчезнувшую добычу, в глубокие ущелья опустились орлы.

Кара-хан тоже приглядывал подходящее укрытие для привала, гоня гнетущие мысли, но и бездумье рождало высокий, чистый голос, славящий праведников, что умирают без страха за свободу и счастье людей, — словно пели насквозь прокаленные горы, и некуда было деваться от их великого голоса.

Залп с ближнего гребня железным смерчем опрокинул и смешал передних всадников, крики ужаса и боли вознеслись к жестокому небу, уцелевшие начали поворачивать, и второй залп роем свинцовых ос ужалил их спины, закрывшие главаря. Кара-хан уже мчался во весь опор, припадая к самой гриве коня, не оборачиваясь, жестоко настегивая своего неутомимого и резвого киргиза, слыша только хлесткие винтовочные промахи — словно десяток табунщиков непрерывно стегал ему вслед бичами длиной в целую версту, с ужасом ощущая, что раскаленный воздух становится ледяным — это в лицо задышала смерть...