В горах долго светает - [22]

— Я очень торопился к вам. На вас готовятся напасть.

— Кто?

— Душманы Кара-хана.

— Басмачи собрались напасть на воинский лагерь? — удивился подполковник, принявший командование.

— Кара-хан имеет много душманов. У них автоматы и пулеметы, базуки и гранаты. Одноглазый — его раб. Наверное, он рассказал Кара-хану, что здесь нет пушек и танков. Кара-хан — очень опасный враг.

Подполковник потянулся к телефону, потом спросил:

— Откуда этот парень знает о подготовке нападения?

— Сегодня, когда зашло солнце, в кишлак принесли приказ Кара-хана: всем мужчинам с оружием собраться у Желтого источника, на второй террасе горы. Там была джирга.

— Это какое-то собрание?

— Джирга — это совет мужчин, когда принимается важное решение. Кара-хан давно поступает, как сам захочет, джиргой он прикрывается — как будто это воля мужчин села.

— О какой воле ты говоришь, Азис?

— Война... Кара-хан объявил войну «неверным» — всем, кто поддерживает Апрельскую революцию и народную власть. Вам — тоже. Он сказал, что кишлак опозорил племя, потому что женщины и дети взяли ваш хлеб. Этот позор можно смыть только кровью врагов корана. Вашей — тоже. Он говорил мужчинам, что здесь стоят солдаты тыла и душманы легко захватят большую добычу. Пока к вам придет помощь, они успеют скрыться в недоступном месте. Он потребовал, чтобы никого из вас не щадили, — тихо добавил юноша.

— А ваши мужчины?

— Они молчали. С Кара-ханом пришло полсотни душманов, это страшные люди. Когда главарю возражают, его телохранители сначала стреляют, потом спрашивают имя убитого.

— Это называется — джирга?

— Да! — Азис заговорил горячо и быстро: — Наши мужчины подчинились страху. Кара-хан силой заставляет людей идти с ним, а потом, когда они испачкаются в крови, им уже нет обратного пути. Но наши мужчины не хотят попадать в сети оборотня. Отец послал меня за патронами еще до конца джирги — ведь у меня нет голоса на совете. Сегодня я говорил в селе против Кара-хана, но никто меня не выдал ему и не остановил, даже одноглазый Сулейман, хотя многие догадались, куда я пошел.

— Азис, это правда?

— Клянусь кораном!.. Хлебом клянусь!

Подполковник спросил:

— Он не знает, кто стрелял?

— Пять раз подряд стрелял я. Когда услышал два выстрела, то подумал — на вас уже напали. В горах ночью не сразу поймешь, где стреляют, а я задыхался от бега. Хотел отвлечь — пусть думают, что подходят новые солдаты. Целую обойму расстрелял, хотя патроны доставать очень трудно.

— Но кто стрелял первым?

— Этого я не знаю.

— Твою винтовку взяли наши?

— Нет. — Парень, улыбаясь, распахнул халат. Под мышкой у него на широком ремне висел короткий кавалерийский карабин времен первой мировой войны. Офицеры переглянулись, подполковник в сердцах выругался:

— Все-таки мы интендантская бестолочь! Ведь афганский майор говорил нам про длинные халаты. Вот так затащили бы в палатку басмача с автоматом, а он — всех одной очередью!

Азис, догадавшись, о чем речь, положил оружие на стол. Подполковник распорядился пока не давать отбоя тревоги.

— Теперь, конечно, Кара-хан вряд ли сунется — он небось не круглый дурак. Хотя, видно, и не очень умен, если думает, что наши тылы плохо охраняются, а солдаты-тыловики стреляют хуже его душманов. Карабин свой ты, парень, возьми, он у тебя в нужную сторону нацелен. Но до утра мы тебя придержим, если не возражаешь.

Выслушав, Азис испуганно замотал головой:

— Нельзя! Я должен сегодня же вернуться. Если душманы узнают, где я был, мою семью вырежут.

Проводили Азиса со всей осторожностью, обеспечив ему темный коридор. Воротясь в караулку, подполковник спросил:

— Что вы думаете обо всем этом? Не берут ли нас просто на пушку?

— Все может быть. Но этот «юный барабанщик» мне внушает доверие, товарищ подполковник, — ответил начальник караула. — Таким, как он, нас пугать ни к чему.

Сквозь темень сочился гул боевых машин пехоты, присланных штабом части на усиление охраны тыловых подразделений.

Посреди кишлака Кучар стены дувалов раздвигались, образуя нечто вроде сельской площади, в центре ее арык образовал небольшое глубокое озерцо, в пору дождей и бурного таяния снегов переполненное с краями, в дни засушья, когда поля на склонах забирали всю воду, становившееся простой ямой. Здесь, на берегу озерца, под старым тутом, положили убитого. Его только что принесли советские солдаты, обследовавшие подступающий к селу хребет, где ночью гремели непонятные выстрелы. Убитый лежал открыто, его как будто нарочно бросили на виду, даже не засыпав камнями. Сейчас собранные мужчины сумрачно стояли над закостеневшим телом. Запрокинутая недвижная борода, посыпанная инеем седины, скуластое темное лицо, такие же темные большие руки крестьянина казались каменными — будто никогда и не жил этот человек; только расплывшееся по халату стылое багровое пятно пугало взгляд, кричало о том, что совершено преступление, что совсем недавно в этой закаменелой фигуре теплилась жизнь со всеми человеческими надеждами и она насильственно оборвана пулей. Пока никто ничего не сказал, пока еще ни вызванный майор Исмаил, ни прилетевший с ним член провинциального комитета Народно-демократической партии ни о чем не спросили, но по лицам мужчин можно было понять: история убитого известна тут каждому.