В горах долго светает - [124]

Советский человек, офицер, коммунист, Кучкин не отделял интернационального долга от долга воинского. Он подошел к своей машине, положил руку на ее теплую броню. Крепка ты, родимая, и не раз спасала от вражеских выстрелов, да только и у тебя есть предел прочности. Даже танк не от всякого огня защитит, а бронетранспортер — и подавно. Предела нет мужеству человека, который сражается за правое дело, предела нет и силе примера, подвигающего боевых соратников на самоотверженность — вот в этом Кучкина убедил Афганистан. Взгляд его встретился со взглядом водителя. Коммунист и комсомолец, они понимали друг друга без слов во всех обстоятельствах, когда их воинское мужество подвергалось проверке. Поэтому другие не слышали их разговора: «Что скажешь, товарищ Михайлов?» — «Я готов, товарищ капитан». Кучкин приказал солдатам покинуть десантное отделение, сел рядом с водителем и защелкнул броневую дверцу.

— Вперед, товарищ Михайлов!

— Есть, товарищ капитан!

На глазах изумленных афганцев советский бронетранспортер двинулся вперед, обошел колонну и, не сбавляя скорости, покатился по заминированной дороге. Кто где стоял, тот там и остался — советская машина приковала к себе взоры.

Капитан Кучкин и рядовой Михайлов рассчитывали не только на крепость брони, но и на собственный опыт, на зоркость своих глаз и чуть-чуть — на боевую удачу. Расчетливо объезжая подозрительные места, они продвигались все дальше и дальше, за их спиной на пыльной дороге оставалась четкая безопасная колея, которой могут воспользоваться афганские водители. Пройдено сто метров... сто пятьдесят... двести... Улыбки облегчения уже появились на лицах свидетелей этого невероятного прорыва через минное поле, когда громыхнул взрыв, и машина исчезла в облаке дыма и пыли. Из облака выкатилось оторванное колесо, пыль расползалась, редея, и стало видно, как, пошатываясь, боевая машина продолжает торить дорогу через минное поле. И тогда над стоящей колонной пронеслась отрывистая команда. Взревели моторы, бронетранспортеры, стреляя дымом, устремились по следу бесстрашного экипажа, догоняли и обходили пораненную советскую машину. Еще один столб земли с грохотом вырвался из-под колес головного бронетранспортера, потом — другой, а колонна, не останавливаясь, набирала скорость.

Советская машина съехала на обочину, распахнулась броневая дверца. Полуоглохший Кучкин увидел встревоженные лица афганцев, один держал в руках раскрытую медицинскую сумку.

— Вы ранены? Вам нужна помощь? — Он угадал вопросы без перевода, с трудом улыбнулся, отрицательно помотал головой:

— Мы — в порядке. Мы сами обойдемся. Догоняйте своих, товарищи, спешите...

Позже Кучкин узнает: из всей многочисленной банды, перехваченной на пути отступления, не ушел ни один душман. Афганский офицер скажет ему, что остановить подразделение после всего происшедшего не смогла бы никакая сила.

Нет для советского человека чужой беды и чужой боли, и появление наших воинов на афганской земле не просто умножило число защитников демократической республики — оно укрепило и дух народа. Рядом с шурави быстрее распрямлялись те, кому Апрельская революция вернула права человека, звание гражданина. Как присутствие платины способствует рождению из природного вещества новых материалов с невиданными прежде свойствами, так присутствие шурави пробуждало в простых афганцах классовое достоинство, сознание своей силы в единстве, уверенность, что никому не удастся снова втоптать их в грязь. Даже враги Афганистана сквозь зубы признают сегодня растущую силу республики и ее армии. Эта сила и заставила многих душманских главарей, не потерявших чувства реальности, пойти на примирение с народной властью и сложить оружие.

Лишь будучи полным и ответственным хозяином положения в стране, Народно-демократическая партия и революционное правительство приняли декларацию о национальном примирении. Только сильный мог позволить себе отдать приказ войскам об одностороннем прекращении огня, ввести в состав чрезвычайных комиссий по примирению представителей всех заинтересованных сторон, дать главарям враждебных групп, прибывающим на переговоры, гарантию полной безопасности и возвращения назад, обеспечить свободу передвижения по стране всем, желающим собственными глазами увидеть жизнь республики, объявить амнистию тысячам заключенных, дать прощение и помощь тем, кто возвращается домой с чужбины. И когда в самые первые месяцы примирения тысячи бывших душманов оставили горные ущелья, чтобы вернуться к мирной жизни, и десятки тысяч афганцев, прорывая душманские заслоны, устремились домой из Пакистана и Ирана, мне снова и снова припомнился разговор в придорожном дукане недалеко от Кабула.

Мы заглянули туда из любопытства. Афганские дуканы чем-то напоминают наши сельские магазины в глубинке, где продается все — от пряников до гвоздей. Разве только на прилавках дуканов встретишь ходовой товар буквально со всего света. Выбранный нами мало чем отличался от других, и за прилавком, как обычно, сидел мальчишка лет тринадцати, серьезный и невозмутимый человек при деле. Оглядев полки и витрины с разноцветными тканями, рубашками, кувшинами, джинсами, магнитофонными кассетами с записями молитв и новомоднейших шлягеров, игральными картами, камнями, цепочками, мотками шерсти, ожерельями, браслетами, ковриками, туфлями, кишмишем, дубленками, косметическими мазями и помадами, часами, платками и многим другим (ни гвоздей, ни пряников, кстати сказать, не было, они здесь пока — немалый дефицит), мы уже собирались уходить, когда в дверях появился наш знакомый — афганский офицер Джалад Хан. Выяснилось, он получил краткосрочный отпуск, ждет автобуса, увидел армейскую машину возле дукана и решил спросить: не по пути ли? Оказалось, что по пути, мы пригласили Джалад Хана с собой, он поблагодарил, потом что-то сказал мальчишке, и тот исчез. Через несколько минут появился высокий седобородый старик в чалме и длинном коричневом халате, вежливо раскланялся с нами, Джалад Хану улыбнулся как старому знакомому.