В гольцах светает - [71]

— Одного можно, — понимающе улыбнулся управляющий и как бы вскользь добавил: — Получил письмо от господина Зольберта. Предписывают срочно переправить металл в Читу. Так что подготовьте стражу, Семен Наумович...

* * *

Чай остыл, Герасим так и не прикоснулся к чашке. Склонив голову, глядел и глядел на Лизу, слушал прерывистый от волнения голос да тискал свои заскорузлые пальцы, пряча руки под столом. Странные и страшные минуты переживал Герасим! Близость Лизы пьянила его, распаляла, доводила до бешенства.

«Ить баба. Баба! Обнаковенная баба! А я на нее ровно на икону. Сижу истуканом, слова в глотке стрянут!»

Герасиму хотелось схватить ее гибкое тело, прикрытое легким платьем, смять, сломать! А потом смотреть на нее — побежденную, растерзанную, послушную — и торжествовать. Да, торжествовать! Наслаждаться своей властью над ней — сейчас такой недосягаемой!

Герасим стискивал зубы. Он прикрывал глаза, и тогда на намять приходила та полубессознательная ночь в конторке. Он снова видел перед собой ее большие серые глаза, чувствовал ласковое прикосновение нежных пальцев, которые растирали его щеки, руки, тело, — и сжигающая страсть проходила, уступая место тихой благоговейной нежности...

Герасим открывал глаза — видел лицо Лизы, чистое, немного задумчивое, с чуть вздернутым носиком и ямочкой на подбородке. Он радовался! Радовался, что перед ним все та же Лиза — не сломленная, не растерзанная. Радовался, что оказался сильнее этого безумного чувства!..

Он снова и снова смотрел на Лизу. Она рассказывала. Рассказывала с тихой грустью, теребя пальчиками пышную косу.

— После смерти мамы отец продал наше зимовье на читинском тракте. Запил. Он пил с горя — я хорошо понимала это. Когда у нас ничего не осталось, отец нанялся на прииск, по счастье не вернулось к нам: оно навсегда ушло вместе с мамой. Отец часто жалел, что завез меня в эту тайгу, и все собирался вырваться отсюда. Но так и не выбрался — умер. Я осталась одна, если бы не Арнольд Алексеевич и Янина, я не знаю, что бы со мной было. Они взяли меня в свой дом, как дочь...

Лиза подняла глаза на Герасима. Золотистые ресницы вспорхнули и сомкнулись. Удивительная картина мелькнула перед взором Герасима. Утреннее небо в легкой дымке, тихое, чуткое — и вдруг по нему скользнули робкие лучи еще далекого солнца, скользнули и угасли... Нет, на улице вечерело. За окном блестели лужицы. Перекликались воробьи, устраиваясь на ночлег. Легкая испарина ползла по крышам домов.

Солнечные лучи на миг пробрались в гостиную и обняли Лизу мягким розовым светом. Она предстала перед Герасимом в какой-то сказочной красоте.

— Расскажите о себе, — донесся до него робкий голос.

Герасим тряхнул головой:

— Чо расскажешь. Было всяко... Но скажу тебе, Лизавета Степановна...

Герасим поднялся, решительно шагнул к Лизе. Девушка вскочила со стула и попала в его объятия.

— Не надо, — в волнении прошептала она. — Вы такой сильный, но я знаю, вы никогда не сделаете зла. Я не боюсь вас...

Герасим осторожно, как что-то хрупкое, что можно разрушить, неуклюжим прикосновением, гладил ее вздрагивающие плечи, тяжело дышал.

— Это верна. Меня тебе бояться нечего. Тем более теперь. Чую, новую душу в меня вставили. Вроде пробудился. Заснул в сумрачный день, а встал — солнце над головой. Двадцать шесть годов спал медведем в чернолесье. Людей не видел, себя не признавал за человека с руками и головой. Наверно, так бы и подох, если бы не ты да тот парень... Может, издох бы, как тот, — с золотом в глотке... Вот оно.

Герасим выдернул из кармана тяжелый кисет, стиснул в руке.

— Вот оно. Блестит. Слепит. Но не всяк чует, чем оно пахнет. Я вырвал его из рук мертвеца, скелета...

Лиза испуганно отшатнулась. Побледнела.

— Уберите, Герасим! — вскрикнула она. — Уберите. Вы не похожи на многих других. Лучше всю жизнь держать в руках лопату, чем это золото.

Кисет выскользнул из рук Герасима, с глухим стуком упал на пол...

В прихожей послышались легкие шаги. Лиза побледнела еще больше.

— Спрячьте, Герасим. Оно может принести несчастье, — растерянно прошептала она и выскользнула из гостиной. Но Герасим, кажется, не слышал ее предостерегающих слов. Не слышал он, как в комнату вошел управляющий, не видел и его мимолетного пронзительного взгляда, хищного блеска прищуренных глаз. Герасим стоял посредине гостиной, ссутуля спину и опустив длинные руки.

Зеленецкий быстро прошел мимо, не задерживаясь и не оборачиваясь, весело бросил:

— Я принес хорошую новость, Герасим. Проходи-ка ко мне...

Герасим стоял не шелохнувшись. Он вроде застыл, окаменел. Однако самое легкое, почти неуловимое прикосновение заставило его очнуться. Рядом с ним стояла Лиза, тревожно оглядываясь на полуприкрытую дверь кабинета Зеленецкого.

— Тебя ждут, Герасим...

Девушка подобрала самородки, подала кисет, а Герасим стоял истуканом, чувствуя, как теплеет, отлегает на сердце.

— Иди, Герасим...

«Тебя», «иди», а не «вас», «идите»! Возможно, Герасим не уловил этого деликатного различия — не силен был в подобных премудростях. Ему говорили «ты» — и били по морде, к нему обращались на «вы» — и плевали в лицо. Так что разница не очень-то велика... Но Герасим все хорошо понял, понял сердцем.