В гольцах светает - [19]

Однажды два солнца бродил Учугей по тайге. Не одну сопку перевалил, но звери убегали от его бессильных, как укус комара, стрел. Спустился Учугей в поисках мяса в небольшой ключ, в котором вода была холодная и светлая и бежала между большими, покрытыми зеленым мхом камнями. Напился воды из ключа, утер пот с лица меховым рукавом и пошел вверх по лесистому распадку. А со всех сторон на него смотрели высокие горы. Они были так высоки, что небо опиралось на их головы. Дошел Учугей до самой вершины ключа, где вода расползалась мелкими ручейками, совсем обессилел. И видит, стоит среди камней большой сохатый. Затряслись руки Учугея от радости, но стрела отскочила от твердой кожи и, вернувшись, упала к его ногам. А сохатый только повернул рогатую голову, посмотрел на охотника и снова опустил морду. Учугей подошел ближе и увидел, что левый бок зверя сильно помят и залит кровью. В одном месте из-под шерсти торчит конец сломанного ребра. Понял тогда он, что этот старый сохач мерился силой на любовных гульбищах и был побежден молодым быком.

Обрадовался Учугей, что так много мяса добыл. Напился горячей крови, наелся мяса и стал думать, куда девать ему так много еды. Но недолго думал. Он нарезал мяса, сколько мог донести до юрты, а остальное развешал на сучьях деревьев, чтобы звери не съели.

Никому не сказал Учугей, что у него в лесу много мяса осталось, в котором очень нуждались его сородичи. «Учугей стал старым, ему трудно ходить по сопкам,— думал он, — теперь ему надолго хватит еды, он не пойдет просить мяса у людей».

Скоро Учугей съел все мясо, что принес из лесу, но на его сердце не было печали. Он взял кожаный мешок и пошел в лес. Он чуть не потерял сердце от горя, когда подошел к первому дереву, — на сучьях висели голые кости, а на них, как муравьи, копошились маленькие белые червячки! Учугей бросился к другому дереву, к третьему, но везде видел то же. Учугей бегал от дерева к дереву, пока не свалился.

— О анугли![8] Вы съели все мясо у Учугея и принесли ему смерть! — крикнул он громко, так громко, что облака от звука его голоса оторвались от неба и упали на головы высоких гор, и они навсегда стали белыми.

С тех пор небольшой ручей стал называться этим именем. Так говорит легенда, которая родилась в тайге...

На крутом берегу ключа горел костер. Бледное пламя освещало шершавые стволы кедров, между которыми четко вырисовывался человеческий силуэт. Человек стоял безмолвно, как гранитная статуя, с высоко поднятым подбородком. В полукилометре лежала подошва гольца. До половины его тесно толпился многовековой кедрач. Дальше, к вершине, пейзаж менялся с каждым десятком сажен. Лес редел. Заскорузлый осинник да тощая береза прикрывали каменистые склоны, их сменял жидкий кустарник, за ним начинались владения вечных снегов.

Это был самый высокий голец. Ломаным усеченным конусом он упирался в небо, прячась в мягких белесых облаках. Только один раз в сутки, в ясную погоду, человеческому взору было доступно видеть его островерхую снежную вершину. На восходе она показывалась на несколько секунд и снова исчезала в вязких облаках.

Над тайгой наступал тихий, неторопливый восход.

Где-то за спиной Герасима из-за сопок пробивались первые лучи, а он не сводил лихорадочного взора с гольца. В эти последние решающие минуты он опять и опять вспоминал все подробности из рассказа старика, который случайно услышал три года назад в одном из читинских кабаков. Он и теперь, казалось, слышал этот задумчивый стариковский голос:

— Молвят, что вся гора-то с головы до пят вылита из чистого золота. А сколько его, проклятого, в ручье — лопатой не провернешь. Двадцать восемь годков я искал его в горах да тайге-матушке. Всю жизнь приложил... Не потрафил...

— А кто тот клад тама припас, дед? Бог или сатана со своими сообчниками? — смеялись мужики. Никто ни на грош не верил рассказчику.

— Сатана али кто, — печально продолжал старик, — только видеть эту гору червонную не каждому дано... Она открывается тому, кто подойдет к ней на голодный желудок, до солнышка. Тому и явится на один миг...

— А как подходить-то к ней, дед? Того не сказано в твоей притче?..

Старик продолжал все тем же голосом, поглаживая крючковатыми пальцами истрепанный лафтак бумаги с карандашными зарисовками...

— Местность та зовется Углями. Высокие гольцы отгораживают ее от солнышка. Внизу Витим-река... Хозяйствуют в этих местностях орочены-охотники...

Тогда и вмешался он, Герасим. Подошел к столу, решительно раздвинул бражников, бросил на стол последние медяки:

— За бумагу энту.

Старик удивленно поднял брови, вдруг захорохорился:

— Откудава ты свалился? А еслив не отдам?

— Прибью, — коротко заключил Герасим.

Старик заморгал. Мужики лупили глаза на Герасима.

— А-а. Возьми ты эту сатанинскую рисунку, — старик отпихнул от себя лист. — Токмо помни: двадцать восемь годков...

Алая полуподкова медленно расползалась по бледно-голубому небу. Герасиму казалось, что она движется медленно, слишком медленно. Вот она приблизилась к гольцу, вот она коснулась рваных краев облака. И вдруг облако вспыхнуло под лучами, словно там стояло второе солнце, более ослепительное, более яркое!