В гольцах светает - [21]

Герасим быстро спустился вниз. Котлован имел овальную форму, сажен шесть в диаметре. Над ним висела гигантская изогнутая сосулька в шершавых оплывах. Герасим подошел к ней, постоял, прикидывая, затем, отмерив пять широких шагов по течению ручья, начертил прикладом ружья длинный четырехугольник поперек котлована.

— Жизня, — пробормотал Герасим, чувствуя нестерпимое желание сейчас же, сию минуту ломать, крошить этот лед. Он уселся прямо на снег, вздрагивающими пальцами свернул цигарку. Жадно, взахлеб, глотал крепкий махорочный дым, шарил горящим взглядом вокруг, размышлял вслух:

— Жизня. Теперь Гераське никто не указ. Ни одна сволочь. Ни эта жирная воша — урядник, ни этот господин управляющий. Никто.

Герасим сжал кулак, словно собираясь сейчас же сунуть его кому-то под нос, и замер. Сдвинув брови, уставился на свой черный от копоти и каменной пыли, потрескавшийся, как печеная картофелина, кулак, помрачнел. В груди скребло, как от глубокой затяжки. Опять в его мысли вклинилась эта Лиза! Да не так себе — мелькнула в памяти, и все. А вот она, перед глазами, Елизавета Степановна, стройная, свежая, как утренняя ромашка.

— Как жа? — буркнул Герасим. — Как жа такой лапой до нее... Медведя обнимать только...

Герасим забыл о цигарке. Вспомнил лишь, когда она припекла пальцы. С ожесточением размял окурок, встал, упрямо усмехнулся.

— Ничо. Ополосну лапы золотым песком. Не побрезгует Лизавета Степановна.

Взобравшись на крутой берег, Герасим двинулся к табору. Склонив голову, упорно шагал, продираясь сквозь кустарник по колено в обмякшем снегу. Шел, пока на пути не встала изодранная солнцем снежная гривка. Стащив с плеча винтовку, Герасим приспособил его вместо посоха и полез наверх. Карабкался, хватаясь за ветви, стволы деревьев. Остановился, отпыхиваясь. До макушки оставалось немного. Герасим было двинулся дальше, но сейчас же снова прилип спиной к дереву... Мысли его взвихрились, как искры из головешки, по которой ударили палкой. Только теперь он вспомнил о своем проводнике...

Дуванча появился почти рядом.

Герасим видел упрямо сдвинутые брови, задумчивые глаза, чуть-чуть пробивающийся темный пушок на обветренной щеке. Так же, не поднимая головы, охотник прошел мимо, свернул вершиной сопки на восход. Теперь Герасим видел его спину, косичку, черный лук, потертую куртку, распластанный рукав. Почему распластанный, ведь он еще утром был цел? Перед глазами маячили подошвы унтов, исхоженные до лоска. На одной пятке темнела дырочка. Неожиданно это темное пятнышко замелькало быстрее, замельтешило. Охотник побежал!..

— Убегнет! Придут те... — Герасим стиснул винтовку. Перед глазами промелькнули эти два дня: печальный холмик, схватка со зверем, переправа по хлипкому снегу, который укрыл тропу, где каждый неверный шаг грозил опасностью, ночь, песня охотника, которая врывалась в душу, будила тоску...

— Сгубит! — Очень медленно, как непосильную тяжесть, Герасим поднял винтовку. Поймал на мушку косичку охотника.

Выстрел, точно бич, стеганул Герасима. Он сгорбился, винтовка вывалилась из рук, гулко стукнув о валежину. Герасим привалился к дереву.

— Убил...

Он поднял руку, чтобы расстегнуть ворот, который вовсе не был застегнут, но душил клещами, и снова увидел свои грязные заскорузлые пальцы.

Дуванча проснулся вскоре после ухода Герасима. Костер еще не успел прогореть, в распадок, заполненный мягким голубоватым дыханием утра, заглядывали первые лучи.

Он сел, осмотрелся. Увидев под деревом собаку, радостно улыбнулся.

— Мэнду!

Сокол ответил своей обычной сдержанной радостью, но с места не встал, не подошел. Удивленный охотник поднялся, шагнул к Соколу, но тот сейчас же подобрал мускулы, предупреждающе зарычал.

Дуванча сразу понял четвероногого друга, как только увидел свой лук перед его мордой. Вечером он вешал его на дерево, а теперь он лежит под лапами Сокола!

Дуванча подошел к костру, поднял с земли зализанную огнем банку. Повертев ее в руках, поставил на место, подошел к котомке, что висела на дереве, снял, снова повесил на место. Потом снова попытался подойти к Соколу — опять предостерегающее рычание...

Дуванча отошел на несколько шагов в сторону, разделся и начал обтираться снегом... Раскрасневшийся, освежившийся, присел у костра. Тело, растертое снегом, горело, расслабленные сном мышцы наливались силой. Но на душе было не очень радостно. Несколько нехитрых опытов подтвердили догадку. Ему разрешалось брать все, кроме лука. Значит, русский не разрешает ему уходить. Дуванча с уважением взглянул на Сокола, хотя все его существо возмущалось, протестовало. Разве гость имеет право заставить хозяина не выходить из юрты?! Хозяин не может прогнать даже плохого гостя, но может уйти сам! Да, это так. Пусть русский знает, что он плохой гость и Дуванча не хочет видеть его!

Юноша легко вскочил на ноги, подошел к Соколу, который следил за каждым его движением, присел на корточки.

— Слушай голос моего сердца. Ты вернул мне жизнь, и ты должен знать, что она мало меня радует. Почему? Я сделал плохо. Совсем плохо. Я показал тропу русским в Анугли. Эти сопки, где проходит тропа ручья, хотели видеть многие русские. Однако не могли найти след к ним. Люди стойбищ и духи крепко хранили тайну этого ключа. Так говорят старые люди. А я сам привел русского сюда! Почему? Не думай, что у меня сердце зайца! Я не мог не сделать того, что просил твой хозяин. Я не мог умереть, не оплатив долга. Моей душе не нашлось бы места в низовьях реки Энгдекит! Я сделал то, что сделал бы каждый на моем месте и сам мой отец... Ты видел совсем маленькую снежную сопку у костра. Там остался отец. Да, злой ветер застал нас во второе солнце, когда мы гнались за лисицей, ушедшей с нашей петлей. Мы уже увидели ее, но ветер и снег завладели сопками. Отец остался там.