В году тринадцать месяцев - [11]

— Я Жанна д'Арк, — серьезно сказала Алена. — Я хочу водить за собой полки. Жанна д'Арк — положительный пример. Я хочу быть такой, как Жанна д'Арк. Почему вам это не нравится?

— Иди в класс, Давыдова.

— На костер, да?

Марь-Яна скрылась за дверями учительской. Алена постояла и пошла назад. Она поняла, что перед началом урока в классе произошел разговор о вчерашнем. Значит, придется отвечать. Пожалуйста, она готова — на костер. Рыба — плохая училка. Об этом все знают. Валера Куманин сказал правду. Конечно, было бы лучше, если бы эту правду сказал кто-нибудь другой, Сережка Жуков, например. Тогда было бы хорошо пострадать и за Сережку, и за правду. А так — только за правду.

Алена думала вчера и сегодня. Почему так: в школе учат говорить правду, дома учат… Мама и папа без правды жить не могут. У мамы на работе главный инженер — дуб. Мама давно ждет, когда ему кто-нибудь об этом скажет. А сама не говорит. А у отца в гараже есть какой-то завскладом, даже не начальник, а так — Нечто…

Алена не жалела, что так поступила. Пусть обсуждают, пусть судят, даже исключают из школы. Жанну д'Арк на костре сожгли. Зато она Францию спасла.

Стоя у окна в коридоре и глядя на заснеженный двор, Алена вообразила себя верхом на лошади, в тяжелых латах, с тяжелым мечом в руках. Вот она въезжает в гараж к отцу, золотые волосы рассыпаются по плечам. Алена скачет прямо к завскладом, товарищу Нечто. А у того уже руки трясутся: «Вам карбюратор? Вам масляную прокладку? Может, Жанна Дарковна, вам масляный насос нужен? Совсем новенький, в упаковочке». — «Ты предатель интересов рабочего класса», — говорит ему Алена и заносит над его головой меч.

На перемене Алена вошла в класс. Ее окружили, стали рассказывать, что сказала Марь-Яна. Одна Раиса Русакова держалась отчужденно. Она стояла около учительского стола и ждала, когда все успокоятся. Потом принялась стучать линейкой.

— Куманин, сядешь как следует?

По отношению к Валере она усвоила манеру учителей. Обычно это его забавляло, но сейчас он разозлился.

— Ну, чего тебе, Ру-са-ко-ва?

— Сядь как следует.

— А — как?

— Молча.

— А зачем — молча?

— За огурцами. — Она постучала еще раз линейкой. — Товарищи! Комсомольцы! Я считаю, и Марь-Яна считает… мы должны извиниться. Девятый класс — не время для психологических экспериментов.

— А можно я так буду сидеть, когда вы будете извиняться? — сказал Валера и повернулся спиной. — Как будто меня нету. Я ушел.

Кто-то гыгыкнул. Это прибавило Валере энтузиазма. Он мелко захихикал. Он никогда не смеялся, а именно — хихикал. В начале учебного года группа социологов под условным названием «14–17» проводила анкетирование…

«— Какую работу выполняешь дома?

Валера ответил:

— Хожу в магазин за водкой.

— Кем хочешь стать после окончания школы?

Валера ответил:

— Хочу судить людей, которые воруют, а со мной не делятся. На юридический буду поступать. Хи-хи!»

Анкета безымянная, можно похихикать и спрятаться в толпе за другими анкетами. Он и сейчас старался сделать так, чтобы все смеялись и его смешок потонул бы в общей «ржачке».

— Да, Светка, — повернулся он к своей соседке по парте, — тебе джинсы нужны?

Тихая девочка вдруг вскинула ресницы. Многие в классе хотели иметь сумку-пакет с изображением во всю ширину пакета синего джинсового зада фирмы «Рэнглер». Валера кое-кому такие пакеты достал, не бесплатно, конечно. Он смотрел на Светку Пономареву серьезно, даже чуточку озабоченно. Она поморгала ресницами, сказала тихо:

— Нужны.

— Нету, — ответил Валера и захихикал.

— Дурак!

Возмутиться сразу не хватало уверенности в себе. И потом, что же возмущаться: на пакете, который она хотела иметь, действительно изображено то самое, что Валера называл неприличным, хотя и печатным словом. Нежные щепетильные девочки вместе с вещичками покупали у него и барахольные слова. Им было стыдно их слушать, но они делали вид, что им не стыдно, и слушали. Но Валера-то знал, что им стыдно, поэтому и говорил, и наслаждался, наблюдая, как они краснеют.

Раиса Русакова ударила по столу обеими руками:

— Куманин, на бюро ответишь за срыв собрания.

Валера театрально развел руками, впереди него сидели две подружки, две Люды — Попова и Стрижева, он называл их «По́пова и Стриженова».

— Чего ты ко мне привязалась? Попова и Стриженова разговаривают.

Люда Попова обернулась и трахнула Валеру книжкой по голове. Он воспринял это как награду, захихикал, обнажив все зубы. Это был его день, его час.

Раиса Русакова стояла, беспомощно опустив руки, ждала, когда придет кто-нибудь из учителей — Рыба или Марь-Яна. Алена решила ей помочь. Она выбежала к доске и быстро написала, стуча мелом:

«Сидел у моря Гомер и сочинял стихи. Потом помер, а мы живем. Хи-хи!»

Но ее ироническая эпиграмма произвела противоположное действие. Ребята решили, что она тоже хихикает, и обычное в таких случаях бессмысленное веселье сделалось всеобщим. Топоча ногами и стуча руками, книжками по партам, мальчишки и девчонки поворачивались затылками к дверям. Прозвенел звонок. И Валера почувствовал, что наступил момент для грандиозного «хи-хи!».

— Мы — пук! Мы — пук! — запел он.

Песню подхватили. Это была настолько глупая детсадовская песенка, что петь ее можно было только так — повернувшись к глухой стене, не видя лиц Марь-Яны и Рыбы, которые должны были вот-вот войти в класс…