В глубине ноября - [22]
Наконец нашлись бумажные гирлянды. Филифьонка принесла всё это в кухню и разложила на шкафчике. Взбила волосы и накрутила на папильотки и всё время насвистывала, очень чисто и гораздо художественнее, чем сама могла предположить.
Хомса Киль слышал разговоры о празднике — или, как говорил Хемуль, о домашней вечеринке. Он знал, что каждый должен приготовить номер, и подозревал, что на празднике положено болтать и веселиться. Но веселиться ему не хотелось. Ему хотелось посидеть в одиночестве и разобраться, что же так разозлило его тогда на воскресном обеде. Хомсу напугало то, что внутри него обнаружился какой-то другой, незнакомый хомса, который, возможно, ещё вернётся и снова опозорит его перед остальными. Хемуль после того воскресенья строил свой дом в одиночестве. Он никогда больше не звал хомсу помогать. Обоим было неловко.
«Почему я так на него рассердился? — размышлял хомса Киль. — Сердиться было особенно не на что, и раньше я никогда не злился. Оно просто пришло, затопило меня до краёв и вылилось, точно водопад! А вообще-то я всегда такой милый».
Милый хомса пошёл к реке набрать воды. Он наполнил ведро и отнёс его к палатке. Снусмумрик в палатке вырезал деревянную ложку, а может, и ничего не делал, сидел себе тихо и знал всё лучше остальных. Снусмумрик всегда говорит хорошо и правильно, а когда остаёшься один, то и вспомнить не можешь, что он такое имел в виду, и неудобно идти переспрашивать. Да он вовсе и не отвечал на вопросы, говорил о чае и о погоде, покусывал трубку и издавал эти свои звуки, от которых кажется, что ты сказал что-то совершенно невозможное. «И чего они все им так восхищаются? — серьёзно подумал хомса. — Он, конечно, стильно курит трубку. Или, может, они восхищаются, потому что он всегда может уйти и закрыться. Но вообще-то я делаю то же самое, и это никому не нравится. Наверное, это оттого, что я маленький».
Хомса забирался всё глубже в сад, к озерцу, и думал: «Мне не нужны друзья, которые только с виду милые, а на самом деле им на тебя наплевать, и такие, которые милые, только пока им самим это приятно. И трусливые не нужны. Мне нужен тот, кто ничего не боится и умеет заботиться о других, мне нужна мама!»
Озерцо сейчас, по осени, выглядело мрачно — подходящее место для того, чтобы спрятаться и выжидать. Но хомса чувствовал, что Существа там нет. Оно ушло. Поскрипело новенькими зубами и отправилось в путь. И это он, хомса Киль, дал Существу зубы.
Староум дремал на мосту. Когда хомса прошёл мимо, он проснулся и закричал:
— У нас будет праздник! Большой праздник в мою честь!
Хомса попытался проскользнуть мимо, но Староум уцепил его своей тросточкой.
— Послушай-ка, — сказал он. — Я сказал Хемулю, что предок — мой лучший друг и он уже сто лет ничего не праздновал, так что его позарез надо позвать! Почётным гостем! «Да-да-да», — сказал Хемуль. Но я и всем вам скажу: без предка я праздновать отказываюсь! Понял ты или нет?
— Угу, — пробормотал хомса. Но думал он только о Существе.
На веранде Мюмла расчёсывала волосы в ровном солнечном свете.
— Привет, малыш, — сказала она. — Ты уже подготовил свой номер?
— Я ничего не умею, — помотал головой хомса.
— Иди-ка сюда, — сказала Мюмла. — Надо тебя причесать.
Хомса послушно встал перед Мюмлой, и она принялась расчёсывать его спутанные космы.
— Если будешь причёсываться по десять минут в день, получится очень даже симпатично. Волосы у тебя красиво лежат, и цвет приятный. Говоришь, ничего не умеешь? Во всяком случае, разозлиться ты сумел. Правда, потом залез под стол и всё испортил.
Хомса стоял не двигаясь, ему нравилось, когда его причёсывают.
— Мюмла, — вдруг сказал он. — Куда бы ты пошла, если бы была большим и злым существом?
— На пустырь, — не задумываясь, ответил она. — В тот неказистый лесок за кухней. Они всегда уходили туда, когда злились.
Она расчёсывала и расчёсывала, и хомса уточнил:
— Когда вы злились?
— Нет, муми-тролли, — сказала Мюмла. — Они уходили на пустырь, когда были не в духе, злились и хотели побыть одни.
Хомса сделал шаг назад и закричал:
— Неправда! Они никогда не злились!
— Стой спокойно, — велела Мюмла. — Как мне тебя причёсывать, если ты так скачешь? Должна тебе сказать, что и мама, и папа, и Муми-тролль временами ужасно уставали друг от друга. Иди сюда.
— Не пойду! — выкрикнул хомса. — Мама никогда не злилась! Она всегда была одинаковая!
Он распахнул дверь гостиной и захлопнул её за собой. Мюмла осталась в недоумении. Она ничего не знала про маму. Не знала, что мамам не положено плохо себя вести.
Филифьонка повесила последнюю гирлянду, синюю, сделала шаг назад и оглядела свою кухню. Это была самая пыльная и неряшливая кухня в мире, зато уж украшена куда как художественно. Сегодня можно будет пообедать пораньше, на веранде, вчерашним рыбным супом, а после семи подать горячие бутерброды с сыром и яблочное вино. Вино она нашла в папином шкафу, а обрезки сыра — на верхней полке в кладовке, в банке с надписью «Для лесных мышей».
Филифьонка искусно сложила салфетки — из каждой получился лебедь (Снусмумрику класть не стала, он от салфеток отказался.) Она тихонько насвистывала, лоб её был украшен мелкими жёсткими кудряшками, и внимательный наблюдатель заметил бы, что она подкрасила брови. Никто не ползал под обоями, не перебегал по половицам, точильщик замолчал. Сейчас у неё не было времени на насекомых, ей надо было обдумать свой номер — теневой спектакль «Возвращение Муми-троллей». «Будет очень драматично, — спокойно думала Филифьонка. — Произведёт впечатление». Она закрыла на засов дверь в гостиную и дверь в кухню, поставила картонную коробку на шкафчик и принялась рисовать. Она нарисовала четыре фигурки в лодке: две большие, одну среднюю и одну совсем маленькую. Самая маленькая сидела на носу. Получилось не так замечательно, как Филифьонка представляла, и ластика не нашлось. Но идея была ясна. Закончив, Филифьонка вы́резала фигурки и прибила лодку к черенку швабры. Она делала всё быстро, решительно, и всё время насвистывала, не Снусмумриковы мелодии, а свои собственные. Свистеть у неё получалось гораздо лучше, чем рисовать и прибивать.
