В германском плену - [9]

Завтрак окончен, половина вымененных на марки франков испарилась. "Париж очень дорогой город!" - предупреждали нас. Теперь верим и счастливы. В просветах между домами белые груди туземных девственниц - купола Секре-Кёр. Это - маяк для плавания к Монмартру, его берегам. Странно открывать открытое уже душой. Карабкаемся крутыми улочками вверх, вверх, вверх. Много марокканцев: ковровые лавки марокканцев, кофейни марокканцев, одежда на уличных вешалках-стойках для марокканцев - бурнусы, балахоны. Старики за стеклами играют в карты, дымятся кофейники. Круче вверх, до той точки, где рисовал, писал маслом Писсарро как раз тот угловой дом, что часто репродуцирован на его проспектах, на обложках: улица кардинала... Посмотрите сами, какого. В корзинке моей памяти все, ранее упорядоченное, смешалось в пеструю круговерть. Вот храм. Вот витражи. Вот молится индус. Кому? Горят свечки в плошках. Даю на реставрацию Секре-Кёр, то есть бросаю в барабан русскую монету. Чувствую себя самаритянином-эйкуменистом. Из хра

ма - на площадь, где рисуют художники со всего света. Пахнет немного арбатской московской обираловкой - отловить интуриста, сделать портрет и слупить деньги. Много посредственных рисунков, много просто халтуры. Все и тут схвачено плотно сбитой компашкой. Ловят в основном японцев, берут за локоть, предлагают портретироваться. Японцы отбрыкиваются, немцы соглашаются. Судя по портретам, немцев не очень любят. Живописно-опереточно одетый художник пишет маслом пейзаж, картинно орудует мастихином. Отрепетированность все же заметна. Рядом стоят "свежие" полотна. Конвейер. Турецкая и хорватская речь. Изредка сербская и польская. Совсем редко - французская. Туристы говорят по-английски и немецки. Японцы шушукаются, у них самая лучшая видеотехника. Стрекочат камеры. "Хочу в собор Парижской богоматери",- говорит беспаспортная жена. Я смотрю с балюстрады на панораму Парижа: собор - руку протянуть, но все же на другом конце города. Мираж. Верю - не верю. Спускаемся и находим метро. По дороге мелькнуло: крутой переулок, белый дом на самой границе Монмартра, окно со ставнями - жалюзи, в окне - кухонный стол, клеенка, рука высыпает на нее картофельные клубни, нож лежит рядом, на огне - кастрюлька... Сивцев Вражек? Сон...

Парижское метро обозначено решетками в стиле арт-нуво, это литье нарицательный знак, примета Парижа, с фото и репродукций только сейчас перекочевала в сердце - теперь я ее буду хранить уже как "мое". Спускаемся и шалеем. Десятки направлений, переходов, воротца, турникеты, таблицы и табло. По совету бывалых людей покупаем десяток билетов - это должно быть дешевле, но на это ушла вторая половина франков. Мы свободны и чисты. Свободны и от денег тоже. По картам-схемам упираемся в одну станцию: "Шатле". Это что-то вроде "Библиотеки Ленина" или "Калининской" в недавнем прошлом. Здесь уйма пересадочных вариантов. С трудом на эскимосском английском выясняем у интеллигентного негра, как ехать до Нотр-Дам. И таки приезжаем. Разноязычная речь. Вьетнамка торгует сувенирами - золоченая Эйфелева башня и прочее. Японцы идут компактными стаями. Русская женщина в супердорогой шубе сидит на газете, постелив ее на гранит балюстрады. На лице - брезгливое недовольство. "Хочу видеть Эйфелеву башню",- говорит беспаспортная жена. Она художник, ей в Париже отказа нет. Опять кносский дворец метро, слава Богу, без Минотавра. Выходы, как в бывшем Ленинграде,- на две стороны, важно угадать правильную, иначе кружным путем на ту же станцию по движущимся тротуарам - плывут люди, бегут, плывя, обгоняют и знают, куда бегут. Мы - не знаем. Я хочу в туалет, моя беспаспортная жена - нет. "Тойлетте" - пожалуйста. Надо совать мелочь. Два франка. По монете можно? И если скорей - меньше можно? Сдачи он дает? Рассуждать лично мне некогда. Сую монеты. Одну - двери молчат. Две открылись. Я зашел, закрылись, я приготовился - опять открылись. Я в смущении - опять закрылись, но погас свет, потому что я что-то нажал. Как я справился, не знаю. Выйти не могу. Замуровали. Тьма и заперто. Сила не помогает. Догадается жена бросить еще монету, чтобы освободить супруга? Не догадывается. Каким-то образом выскребся из узилища. И первая мысль: "Хочу домой!" Куда "домой"? В Германию, как ни смешно вам это покажется. Чудо Эйфелевой башни. Семьсот восемьдесят шесть дней до двухтысячного года. С другого берега Сены глядят комфортабельные дома района Пасси. "Я даже не предполагала, что она такая воздушная!" - замирает жена. Золотая, как корзинка для свежих круассанов, уносящаяся вверх чудо-башня, символ Парижа, его воздухоносный атрибут. Зажигаются огни, плывет широкий, как баржа, прогулочный пароходик, добрых сотни две людей сидят на лавках, вертят головами по сторонам. Японцы снизу целятся в меня видеообъективами. Проходим мост. Высокие каштаны, и каштаны на жарких решетках - мавр продает их жареным в кульках, парижский гамен покупает кулек. "Проживу я еще семьсот восемьдесят шесть дней?" спрашиваю я Эйфелеву башню, прощаясь. Мимо проносятся, прыгая по ступеням лестницы, на роликах, на досках дети всех цветов кожи. Кто-то "рэпует", кто-то крутится на выгнутой в дугу спине на асфальте. Трокадеро. Дождь. Я хочу домой. Куда? Вспоминается окно на углу кривого переулка, на Монмартре, на его границе - клеенка, рассыпанная картошка - Сивцев Вражек. "Хочу здесь жить!" - сказала, помнится, жена. Где? На Монмартре? Или все-таки на Сивцевом Вражке? А дождь все идет. Меняем последние пятьдесят марок. Бредем куда глаза глядят. До автобуса - три часа. Опаздывать нельзя. Удастся ли нам за три часа распутать лабиринт метро? Точнее - распутать клубок Ариадны, чтобы по тонкой красной нитке выбраться к "Мулен Руж"? Идем по широкой нарядной улице. Люди здесь живут иначе, чем в Германии: окна высокие, занавеси - до полу, никаких рюшей и коротких занавесок-передничков. Никаких горшков с цветочками. За цельными окнами - картины в рамах, высокие потолки, медленно двигающиеся люди. Париж! Божественный призрак. Я уношу тебя в сердце, но я хочу домой. В Дойчланд. В Мюльхайм. В квартиру с короткими занавесками-штюрцен, с цветами на подоконниках. В тепло. Холодно, мы промокли. Улица выводит нас к Триумфальной арке. Ее омывают потоки машин. Кран приготовился вешать игрушки на гигантскую елку: скоро вайнах - Рождество. Метро. За какой-нибудь час или меньше мы на плас Пигаль. До автобуса два часа. Мокнем рядом с путанами и сутенерами. С посетителями "Мулен Руж" - в его подъезде сухо и тепло. Билетер и вахтер смотрят на нас недружелюбно. Безбилетники и безденежники. Я вижу давешнюю японку из нашего автобуса, ее бюргер рядом. Подхожу и спрашиваю: "Вы тоже из Ессена?" Спрашиваю по-русски почему-то. Бюргер таращится на меня сердито: чего, дескать, пристал к женщине на плас Пигаль? Она хмурится, потом открыто и дружелюбно смеется. И отвечает на чистом русском: "О! А я смотрю - знакомые лица! Мы тоже раньше пришли! - И своему немцу: - Зие зинд аус унзерен группе!" Так хорошо услышать в Париже, под дождем, родную русскую и почти родную немецкую речь. Мимо идут марокканцы и негры. Прошел француз с гордым тонким лицом без подбородка, но в шарфе через плечо. В берете. Вот и автобус. Я плюхаюсь в теплое кресло на своем втором этаже. "Гутен абенд, швабе!" - шутит давешний сосед. Даже его дружок с усами улыбается. "Гутен абенд, ландман!" говорю я, что по-русски должно звучать так: "Привет, земляк". Только когда пересекли немецкую границу, оба - я и жена - вздохнули с облегчением. Я потому что прибыл "домой", жена - потому что теперь у нее уже не спросят паспорт.