В Эрмитаж! - [38]

— Ага, «Евгений Онегин», — говорит Версо, — величайший за всю историю литературы роман в стихах.

— И величайшая опера, — добавляет дива.

— Короче, величайшее все, — улыбается Версо.

— Вы преподаватели? — интересуется Татьяна.

— О нет! — отвечает дива. — Как это там, в «Онегине»? «Не дай мне бог сойтись на бале / Иль при разъезде на крыльце / С семинаристом в желтой шали / Иль с академиком в чепце!»

— А что это вы тут пьете? Шампанское? — спрашивает Версо.

— Нет-нет, водку, — отвечает Татьяна. — Принести вам стакан?

— Из ваших рук, моя русская птичка, я выпью что угодно, — галантничает Версо. — Но кто она?

— Я Татьяна из Пушкина, — представляется Татьяна, вернувшись с новой порцией.

— Не шутите? — переспрашивает Версо, садясь на койку. — Это просто мистика! Понимаете, единственное, чего я на самом деле хотел от этой поездки, — это побывать в Пушкине и взглянуть на фантастический Летний дворец. На китайский павильон, на ледяной домик… К сожалению, я не знаю русского языка. Мне нужен толковый русский гид, который покажет мне достопримечательности.

— Я могу свозить вас туда, — предлагает Татьяна.

— Если там еще не началась революция, — замечаю я.

— В России всегда революция, — парирует Татьяна. — Но кого это волнует? Поедем, если захотите.

В дверь снова стучат. Это Андерс Мандерс, элегантный, учтивый, канцлер до кончиков ногтей.

— Я ищу нашу стюардессу, — говорит он. — В моей каюте нет полотенца.

— Ой, извините, — тут же вскакивает Татьяна.

— Вы стюардесса?

— Это Татьяна из Пушкина, — поясняет Жак-Поль Версо, — Присаживайтесь, приятель.

— Это уже похоже на оперу в Театре имени Кирова, — смеется Биргитта.

— Надеюсь, мы посетим Кировский театр, — улыбается Мандерс. — Простите, но чем это так вкусно пахнет? Хорошей русской водкой?

— Сейчас принесу еще стакан, — говорит Татьяна.

Опять стучат. Кому же это быть, как не Ларсу Пирсону, так и не снявшему мягкую шляпу?

— Я так и думал, что на русском корабле обязательно будет вечеринка, — заявляет он.

— Сейчас принесу стакан, — отзывается Татьяна.

— Сидите, сидите, Татьяна из Пушкина. Я принесу из своей каюты, это совсем рядом, — останавливает ее Версо.

И тут где-то над нами оглушительно трубит сирена. И корабельные двигатели заводят свое классическое «пум-пум-пум».

— Слушайте, а мы таки плывем в Россию! — многозначительно подняв палец, произносит Версо.

— «Русская», — улыбается Татьяна, поднимая свой стакан.

— Русская, — повторяют omnes[15], сидя рядком на моей прогнувшейся койке.

И знаете что? Все-таки в этом проекте «Дидро» что-то есть.

8 (прошлое)

Сватовство, свадебные торжества и увеселения, сногсшибательные костюмы, парики, пудра, убранство покоев, продумывание изысканного меню, восхитительный церемониал знакомств, представлений, поклонов и расшаркиваний — творец истории Мельхиор Гримм, вездесущий, сияющий, обаятельный, был действительно безумно занят. Поэтому лишь через неделю после императорской свадьбы, с честью выполнив свои обязанности и удовлетворив пышностью праздника le monde entier[16], он смог встретиться с любимым старым другом во дворце Нарышкина. Свадебное путешествие Гримма еще не закончилось, он все еще пылал супружеским жаром. Подобно нашему герою, он тоже проделал долгий путь из Парижа на север, посетил Нидерланды и еще несколько дворов, побывал в Потсдаме, где отчаянно лебезил перед императором и присматривался к юным принцессам, и вот — закончил свой путь здесь, среди икон и архимандритов, у православного алтаря, где обмениваются клятвами новобрачные.

— Друг мой! Мой милый друг! — восклицает Гримм. Сколь разительно отличается это радостное приветствие от холодности Фальконе!

— Мой дорогой друг! — восклицает в ответ наш герой.

«Мы долго не разжимали объятий, а разойдясь ненадолго, обнимались снова и снова», — напишет Философ этой ночью в письме своей супруге Зануде. Еще бы: ведь они, француз и немец, давно стали почти что братьями. Вместе шатались они по Парижу и окрестностям, вместе посещали замки, салоны и винные погребки, концерты и галереи, библиотеки и бордели. Сколько воды утекло, сколько пережито вместе! Всего не упомнить. Они менялись любовницами, одалживали друг у друга деньги, вместе проворачивали выгодные сделки и придумывали мистификации, участвовали в одних и тех же заговорах, публиковались друг у друга в журналах, бывали иногда и соавторами. Один высокий, другой низенький. Один полный, другой стройный. Теперь, когда рядом Мельхиор, в платье из парчи, в шелковых чулках, нарумяненный, Мельхиор — воплощение радости и веселья, Санкт-Петербург уже не кажется Философу таким мрачным. В конце концов, может, его приезд сюда вовсе не роковая ошибка?

И Мельхиор — вот для чего нужны настоящие друзья! — не меньше самого Философа возмущен поведением Фальконе. Он вынужден признать, что их общий приятель — жестокосердный негодяй и прохвост. И все же, с прославившей его истинно придворной мудростью замечает Мельхиор, не исключено, что поведение Фальконе связано со странной историей статуи Всадника, взбудоражившей Петербург. Мы не должны забывать, продолжает Гримм, сидя у потухшего камина в камзоле лягушачьего цвета и чистя серебряным ножиком длинные ногти, что здешние придворные коварны и непостоянны и артисту с ними ужиться нелегко. Сегодня что бы ты ни сделал — по сердцу каждому, а завтра — не угодно никому. В Санкт-Петербурге порой приходится несладко, похлеще, чем в Потсдаме. Здесь даже самый сильный, самый здравомыслящий человек — в чем-чем, а в здравомыслии Фальконе не заподозрит никто — может дойти до полного отчаяния.