В Эрмитаж! - [159]

— Мсье Талейран уже посетил его, и мсье Франклин тоже, — пыхтит, ведя нашего героя наверх по лестнице частного отеля, толстая мадам Дени.

— И что же мсье Франклин?

— Американцы желали говорить по-французски, а он настаивал на английском, и в результате никто ничего не понял. Но встреча была очень важная и судьбоносная. Если бы еще Руссо был здесь…

— Да, да, конечно, Руссо, — бормочет наш герой.

Громоздкие живописные полотна, украшающие лестничные площадки, освещены факелами. Но в его комнате ставни полузакрыты, полумрак. Все это словно уже было когда-то, словно они давно знакомы. Знакомые обезьяньи черты, глумливый оскал. Остроумный, желчный, язвительный, он уже в том возрасте, когда сгибается спина, ожесточается душа и одолевает мрачный Разбойник с Женевского озера, мастер на все руки. Он сидит, разутый, в своем кресле, острый язык лихорадочно облизывает полные красные губы: копия статуи, виденной нашим героем в Эрмитаже.

Мадам Дени поправляет плед и подушки и усаживается в надежде подслушать разговор. Но что тут скажешь? Он бывал резок и язвителен, но никто не сделал больше для человечества: он отстаивал свободу, сражался за независимость, привнес в католический французский мирок мудрость Ньютона и Локка. Он впадал в немилость, его ссылали, подвергали побоям, заключали в тюрьму, отлучали от церкви. Он жил бок о бок с власть имущими своего времени, и от него зависело — превознести или опорочить их. Ему приходилось подлаживаться к принцам, папам и монархам, но теперь у них хватает ума воздавать почести ему. На сегодняшний день Фридрих Прусский, полюбивший философов еще сильнее, чем в былые дни, хочет поставить ему памятник, а пока что прислал из Потсдама его бюст. На постаменте нет имени — Вольтер, но лишь одно слово: «Бессмертный». И вот он сидит.

Теперь он коронованный король философии: прославленный, сказочно богатый. В его богатстве — на фоне притязаний на статус вечно гонимого — есть что-то загадочное. Однако какими бы путями ни приобрел он это состояние, деньги он тратит достойно: он покупал земли, он построил собственный город, создал собственный Эрмитаж. Некогда говорили, что Ферней — пригород Женевы. Теперь все наоборот. Он посадил собственные сады, вырастил гранатовые деревья и виноградники; он разводит скот, тысячи упитанных овец пасутся на его пастбищах. На него работают мастерские и фабрики; одних часовщиков восемьдесят человек. Он дает пищу умам — умам тех, кого принимает у себя в Фернее и усаживает за стол, и тех, кто читает его книги. Ферней — его резиденция, двор, княжество, империя, единственное место на земле, где короли являются на поклон к мыслителям. Ест он только из серебряной посуды, на каждой двери красуется его герб. Он хотел прожить жизнь честным человеком — и прославиться, стремился остаться добродетельным — и мечтал стать знатным; хотел быть бесстрастным и беспристрастным небожителем — и богачом. В восемьдесят четыре года он преуспел во всем, и имя его не сотрется из памяти Потомства. Все его пьесы поставлены и идут на сцене, но самую главную роль в самой главной пьесе он сыграл сам: героя звали Аруэ, а теперь называют Вольтер.

Он кашляет, харкает, быть может, этот последний триумфальный парижский аккорд будет стоить ему жизни. И все же — как изволил подтвердить даже Его Величество Фридрих Прусский — он и вправду бессмертен. Он стал собственной своей статуей, превратился в собственную восковую фигуру, в собственный свой бюст. Он в точности такой, как у Гудона, оскаленная обезьянья мордочка, но исполненная искреннего воодушевления. Полнотелая племянница при нем вроде охраны: оглядев посетителя, она покровительственно приносит им по чашечке шоколада. О нем говорит весь Париж, все судачат о его возвращении.

— Cher maître[69], — восклицает наш герой, преклоняет колени, протягивает к нему руки. — Обнимите меня, как честный человек честного человека. Я — Дидро. Я думаю, вы слышали обо мне.

— Дорогой Дидро, мой Сократ, мой брат по мысли и духу! Мы знаем друг друга всю жизнь. Но как долго откладывали мы эту встречу.

— Я надеялся когда-нибудь попасть в Ферней.

— Но не попали.

— Что ж, что суждено — то суждено, а что нет — то нет.

— Так суждено или нет? Итак, о чем же мы будем говорить?

Мадам Дени навострила уши, она знает, что каждое сказанное здесь слово, каждая острота стоит по меньшей мере ливр.

— Шекспир… — начинает наш герой с первой пришедшей в голову темы.

— Ох нет, не надо о нем, — кривится обезьянье личико.

— Но я люблю Шекспира…

— Ну и прекрасно. А я терпеть не могу.

— А я — представьте себе огромную статую Шекспира, я подошел бы к ней, я поднялся бы на цыпочки, я тянул бы руку, лишь бы коснуться его детородного органа… — Наш герой сжигает за собой мосты.

— Вот как…

— …и хотя бы таким образом приобщиться к величайшей в мире тайне рождения и созидания.

— Вы вульгарны — как он. А я-то считал вас разумным человеком.

— Вы осуждаете меня за то, что я обожаю Шекспира?

— Я осуждаю его за нагромождение грубых и непристойных фантазий. Обвиняю в неспособности философски взглянуть на вещи. Мне отвратительно его гротескное простодушие, ненавистны его цели, противно безвкусие…