В двух шагах от войны - [65]

Васька сел на скалу и не мог двинуться с места. Его словно выпотрошили, как убитую кайру. Потом он закричал каким-то не своим, каким-то детским голосом и заплакал, как, наверное, никогда не плакал в своем неласковом и жестоком детстве…

А потом он бежал, бежал отчаянно, ни о чем не думая, бежал обратно в лагерь… к своим.

Он пробежал полдороги, когда с востока вдруг понеслись темные страшные тучи. Ветер рванул раз, другой и третий, а потом во всю силу ударил всток. Ветер сразу сбил Ваську с ног, но он поднялся и упрямо пошел дальше. Солнце исчезло совсем, навалилась воющая хмарь, и Васька, сбитый с ног ударом ветра, привалился к камню и лежал там, обреченно думая: «Все, конец, отгулялся…» И он потерял сознание.

Когда он очнулся, над головой было опять синее небо и яркое солнце. И будто ничего не было. Не было черных, мчавшихся по небу туч, не было адского ветра, не было проклятой подводной лодки и убитой Ольги. Не было погибших собак и упавшей как подкошенная Марьи. Не было трех пушечных выстрелов и затонувшей тюпалки. Ничего этого не было. Была тишина и покой…

И даже птицы, от которых всегда некуда было деваться, молчали. Только какая-то маленькая птаха, стремительно прочертив небо над самым его лицом, что-то сказала. Что она сказала, Васька не понял.

Что-то мешало под головой. Надо бы убрать, но не хотелось. Лежать вот так, глядя в неоглядную синь, и ни о чем не думать, даже о том, что затылок режет камень. Лежать вот так, и вдыхать то ли прелый, то ли свежий, то ли нежный, то ли терпкий запах тундры, и ни о чем не думать. И только сейчас, краешком души, тихим биением сердца и еще даже не мыслью, а только прикосновением мысли понять, как жестока и прекрасна жизнь.

Мокрый нос ткнулся в ухо. Влажный и теплый добрый язык лизнул губы, и карий милый глаз засматривал в бездумные, видящие только небо глаза… Шняка.

И ничего не было…

Было!

Было! И Васька, застонав от боли во всем теле, встал. Он огляделся вокруг и ничего не узнал: он был далеко от берега, и кругом были незнакомые лощины и пригорки да камни, камни, камни. Ветер закружил его. Заблудился. Он беспомощно посмотрел на Шняку и сказал:

— Ты меня нашел, тебе и выводить. Выручай, друг!

Шняка понял. Он тявкнул радостно и побежал вперед, помахивая своим пушистым хвостом и оглядываясь на Ваську. Изредка он останавливался и поджидал его. Через пару часов они были дома.

— Ах ты мой умница, — говорила Людмила Сергеевна, целуя Шняку в холодный мокрый нос, — ребята вернулись — не нашли, а он нашел…

— Где Прилучный? — сипло спросил Васька.

— Они все уехали, — ответила Людмила Сергеевна. — А что?

— Ольгу немцы убили. И тетку Марью. И собак. И бот потопили, — сказал Васька безжизненно и упал на койку, уткнув голову в руки.

Людмила Сергеевна вскочила. И вначале не могла сказать ни слова перехватило горло.

— Как? — спросила она наконец.

Васька молчал.

— Не молчи! — закричала Людмила Сергеевна. — Не молчи!

— Подлодка немецкая в бухте, — не поднимая головы еле выговорил Васька.

— Боже мой! — с отчаянием сказала Людмила Сергеевна, а кто-то из стоявших вокруг ребят громко всхлипнул.

23

«Вот она, Арктика, вот она, война, вот она, наша яично-птичья экспедиция», — думал я. У нас у всех словно отнялись ноги. Только Арся встал с койки и ушел на берег. Я было хотел пойти за ним, но Людмила Сергеевна остановила меня. И правильно сделала — чем я мог утешить его, когда меня самого никто утешить не может?

А когда часа через три пришли встревоженные Прилучные и Василий, отвернувшись в сторону, стал рассказывать им, что он видел, я не смог вынести этого, я не мог видеть глаза Ивана Ивановича и склоненную голову Вани. Я ушел на обрыв и сел там рядом с Арсей. Лицо Арси было страшным. Мы молчали.

…Через два дня пришел на «Альбатросе» Громов. Людмила Сергеевна совсем извелась за эти дни.

Громов слушал ее сбивчивый рассказ и только крякал надсадно. Он неловко погладил ее по голове и сказал сурово:

— Держись, комиссар, держись. Это война… И враг такой… А-а, что говорить — сами понимаете, ребятки.

— Понимаем! — твердо сказал Антон.

Арся сильно стиснул мое плечо и спросил тихо:

— У тебя цело то письмо от Иры?

Я кивнул — это письмо всегда было со мной в кармане куртки.

— Читай, — сказал Арся, — а не можешь — давай я.

— Нет, я сам!

Я достал Ирино письмо. После моего купания многие слова расплылись, но это было неважно — я знал письмо наизусть. И я его прочел. Всем.

Ребята долго молчали. Потом Громов сказал:

— Ничего я вам говорить не буду. Все, что надо, девочка эта, Ира, сказала. — Он еще помолчал немного и медленно добавил: — А товарища вашего Саню Пустошного мы похоронили на высоком берегу. Чтобы море видел. По-военному похоронили, с почестями. И залп был. Над могилой гурий[42] насыпали и пирамидку поставили с надписью: «Погиб за Родину». Так вот… И Марью Прилучную с робятишками тоже не забудем… Нет! Не забудем!

— Не забудем, Афанасий Григорьевич, — сказала Людмила Сергеевна за всех за нас.

— А теперь, — сказал Громов, — теперь нам жить дальше надо, работать надо. И, — он хмуровато улыбнулся, — и не пищать! Да! Еще вот с жуликами вашими решим, значит, так…