В движении. История жизни - [62]

Он пригласил меня к себе, и иногда я заходил к нему домой, в квартиру на Сент-Марк-плейс, выпить чаю. Это было удобное время, потому что к четырем часам Оден уже заканчивал дневную работу, но еще не начинал пить. Он пил очень много, хотя и говорил всем, что он не алкоголик, а просто пьяница. Я как-то спросил его, в чем разница, и он ответил:

– У алкоголика после пары глотков полностью меняется личность, а пьяница может пить столько, сколько пожелает. Я – пьяница.

Оден действительно пил очень много: после обеда, вне зависимости от того, обедал ли он дома или в гостях, он вставал из-за стола в половине десятого вечера и все бутылки, что оставались, забирал с собой. Но, как бы много он ни пил, на следующее утро он вставал и начинал работать ровно в шесть (Орлан Фокс, мой приятель, который познакомил нас, называл Одена самым неленивым человеком из всех, кого он знал).

Уистен, как и я, вырос в окружении врачей. Его отец, Джордж Оден, работал в Бирмингеме терапевтом и служил в медицинской бригаде во время эпидемии летаргического энцефалита. Кстати, доктор Оден особенно интересовался тем, как под воздействием этой болезни меняется детская психика – на этот счет он даже опубликовал несколько научных работ. Уистен любил поговорить о медицине и питал особо нежные чувства к врачам (в его книге «Послание крестнику» есть четыре стихотворения, посвященные врачам, и одно из них – мне). Зная об этом, в 1969 году я пригласил Одена посетить больницу «Бет Абрахам» и встретиться с моими пациентами, страдающими постэнцефалитным синдромом (позднее Уистен написал стихотворение «Дом стариков», но я не знаю, о «Бет Абрахам» это стихотворение или нет).

В 1971 году Оден опубликовал замечательную рецензию на мою «Мигрень», и я был чрезвычайно этим взволнован; участие Одена было также очень важно для меня во время написания «Пробуждений», особенно когда он сказал мне:

– Вам придется выйти за пределы клинической проблематики… Не бойтесь метафор, не бойтесь мистики – используйте все, что вам нужно.

К началу 1972 года Уистен решил уехать из Америки и провести остаток дней в Англии и Австралии. Начало зимы было для него мрачным периодом, отягощенным болезнью и чувством заброшенности, а также сложным и противоречивым настроением, связанным с его намерением покинуть страну, где он жил так долго и любил так сильно.

В первый раз эти мысли оставили его в день его рождения, 21 февраля. Уистен любил дни рождения и вообще всякого рода празднества, а тот день был особенно важным и трогательным. Ему исполнилось шестьдесят пять, это был его последний день рождения в Америке, и издатели организовали для него праздничную вечеринку, где собралось огромное количество старых и новых его друзей (я помню, рядом с ним сидела Ханна Арендт). Только здесь я по-настоящему оценил все богатство личности Одена, его гениальную способность дружить с самыми разными людьми. Он сиял, окруженный своими друзьями, чувствуя себя совершенно дома. Мне показалось, что я никогда еще не видел его таким счастливым. Правда, к этому ощущению примешивалась и мысль о прощании, о закате.

Перед самым отъездом Уистена из Америки мы с Орланом Фоксом пришли к нему домой, чтобы помочь разобрать и упаковать книги. С тяжелым сердцем я принялся за дело.

Проведя несколько часов и изрядно вспотев, мы сделали перерыв и, потягивая пиво, некоторое время молчали. Неожиданно Уистен встал и, обращаясь ко мне, сказал:

– Возьмите книгу, возьмите несколько, любые, которые вам понравятся.

Он помедлил, а затем, увидев, что я оцепенел, сказал:

– Хорошо. Я сам решу. Вот мои любимые книги, две из них по крайней мере.

И Уистен протянул мне свое либретто «Волшебной флейты» и довольно потрепанный томик писем Гёте, лежавший на прикроватном столике. Страницы старинного томика были испещрены пометками, замечаниями и комментариями[44].

В конце недели, в субботу 15 апреля 1972 года, мы с Орланом привезли Уистена в аэропорт. Привезли за три часа до отлета, поскольку Оден был пунктуален до одержимости и жутко боялся опоздать на поезд или самолет. Однажды он рассказал мне о своем навязчивом сне. Будто бы он торопится на поезд в состоянии крайнего возбуждения – так, словно вся его жизнь зависит от того, успеет он или опоздает. На пути его воздвигаются препятствия, одно за другим, и он начинает в панике беззвучно кричать. И понимает, что это конец, что он опоздал на поезд; но оказывается, что все это не имеет ни малейшего значения. В этот момент им овладевает чувство освобождения, граничащее с блаженством – происходит эякуляция, и он просыпается с улыбкой на физиономии.

Тогда мы приехали рано и убивали время в бессвязном разговоре. Только позже, когда Оден улетел, я понял, что эти бессвязные блуждания, хождения вокруг да около постоянно возвращались к одной точке, и этой точкой было прощание – с нами, с теми тридцатью пятью годами – половиной жизни, – что он провел в Америке (он называл себя «трансатлантическим Гёте», и только наполовину в шутку). Прямо перед посадкой совершенно незнакомый человек подошел и, запинаясь от волнения, проговорил: