В движении. История жизни - [50]

Даже сейчас, через много лет после смерти отца, люди приходят ко мне, пишут мне, говорят о его доброте, о том, что они (или их родители, или родители их родителей) были его пациентами в течение тех семидесяти лет, пока он работал. Другие, не вполне уверенные в нашем родстве, спрашивают, имею ли я отношение к Сэмми Саксу, как его называли в округе Уайтчепел. И я счастлив и горд, что могу ответить утвердительно.

Когда «Мигрень» вышла в свет, я получил несколько писем от озадаченных коллег: они спрашивали, почему ранние версии нескольких глав я выпустил под псевдонимом А. П. Фридман. Я ответил на письма, сообщив, что ничего подобного не делал, а за разъяснениями они должны обратиться в Нью-Йорк, к доктору Фридману. Фридман самым дурацким образом делал ставку на то, что я не опубликую книгу; когда же я ее опубликовал, он, вероятно, понял, что попался на собственную удочку. Я ни слова ему не сказал и никогда с ним не встречался. Думаю, у Фридмана имелись некие иллюзии относительно права собственности: он считал, что тема мигрени принадлежит только ему. Поскольку ему же принадлежат и клиника, и все, кто там работает, то и все результаты своей работы последние должны отдавать Фридману как собственнику. Это болезненная история, болезненная для обеих сторон и достаточно распространенная: стареющий ученый, этакий «отец-от-науки», и его «сын-от-науки» меняются местами, когда сын начинает затмевать отца. Подобное происходило с Хамфри Дэви и Майклом Фарадеем – сначала Дэви поощрял Фарадея в его занятиях наукой, а потом попытался затормозить его карьеру. То же самое произошло с астрофизиком Артуром Эддингтоном и его талантливым молодым протеже Субраманьяном Чандрасекаром. Я, конечно, не Фарадей и не Чандрасекар, а Фридман – не Дэви и не Эддингтон, но, полагаю, здесь налицо та же убийственная логика, хотя и на более скромном уровне.

Хелена Пенина Ландау, моя тетя Ленни, родилась в 1892 году, за два года до рождения моей матери. Тринадцать детей моего прадеда и его второй жены были очень привязаны друг к другу и, когда расстояние их разделяло, обменивались частыми письмами. Но между тетей Ленни и моей матерью существовала особая близость, которая длилась на протяжении всей их жизни.

Четыре из семи сестер – Энни, Вайолет, Ленни и Догги – основали школы[34].

Моя мать, Элси, стала врачом, одной из первых женщин-хирургов в Англии, до того, как Ленни в 1920 году основала Еврейскую школу «на открытом воздухе» для ослабленных детей («ослабленными» считались и дети, страдавшие от аутизма и астмы, и просто излишне нервные и возбудимые). Школа располагалась в лесу Деламер в Чешире, и поскольку произнести «Школа на открытом воздухе с пансионом» или просто «ШОВП» было непросто, мы называли ее «школой Деламер». Мне нравилось туда приезжать и общаться с «ослабленными» детьми; мне они таковыми не казались. Каждому ребенку (и даже мне, гостю) выделяли квадратный ярд земли, окруженной низкой каменной стеной, на которой можно было посадить любое растение. Мне нравилось заниматься с тетей и ее коллегами практической ботаникой в лесу Деламер (до сих пор помню росшие там хвощи) и плавать в маленьком неглубоком озере Хэтчмир («Благословенный Хэтчмир», как писала тетя через много лет после того, как оставила Деламер). В годы войны, когда меня эвакуировали в Брэдфилд, я страстно желал оказаться не там, а в Деламере.

После почти сорока лет, проведенных в Деламере, Ленни вышла на пенсию, а в конце 1960 года нашла небольшую квартиру в Лондоне. Но я в это время уже уехал в Канаду и Штаты. За все 1950-е годы мы обменялись всего четырьмя-пятью письмами, и только когда между нами лег океан, мы начали регулярно и часто писать друг другу длинные письма.

В мае 1955 года Ленни послала мне два длинных письма, первое из которых она написала после того, как я отправил ей экземпляр журнала «Посев», прожившего недолго (он закрылся после первого выпуска), который я и несколько моих друзей взялись издавать на третьем курсе.

«Я получила большое удовольствие от “Посева”, – писала Ленни. – Мне понравилось все – и обложка, и шикарная бумага, и отличная печать. А какое чувство слова, которое продемонстрировали все авторы, независимо от того, серьезный был материал или веселый! Вас не испугает, если я скажу, как вы все потрясающе молоды (и, конечно же, жизнелюбивы)?»

Это письмо, как и все ее письма, начиналось словами «Мой милый Бол» (иногда она писала «Боливер»), в то время как родители обращались ко мне более сдержанно: «Дорогой Оливер». Я понимал, что слово «милый» она использует не походя; я чувствовал, что она любит меня, и любил ее в ответ – любовью без всякой задней мысли, без всяких условий. Ничто из того, что я мог сказать, не способно было оттолкнуть или шокировать тетю Ленни; ее сочувствие и понимание не знали границ, а щедрость и сердечность были безмерны.

Когда тетя Ленни путешествовала, она неизменно присылала мне открытки. «Вот я греюсь на ярком солнышке в саду Грига и смотрю на волшебный фьорд, – писала она в 1956 году. – Неудивительно, что здесь его посетило вдохновение и он писал такую музыку! Жаль, что тебя здесь нет. Здесь замечательные молодые люди… У нас достаточно цивилизованная компания мужчин и женщин разного возраста».