В движении. История жизни - [32]

Для человека на костылях винтовая лестница в нашем доме, с поношенным ковром и кое-где расшатанными ступеньками, была небезопасна, а потому я носил мать вверх и вниз, когда ей было нужно; раньше она была против моих спортивных занятий, а теперь была рада тому, что я такой сильный. Поэтому я откладывал свой отъезд до того момента, когда она сможет справляться с лестницей самостоятельно[19].

В Калифорнийском университете у нас был «Журнальный клуб», где мы читали и обсуждали самые свежие работы по неврологии. Я иногда раздражал коллег, заявляя, что мы также должны читать ученых девятнадцатого века, наших далеких предшественников, соотнося с их наблюдениями и идеями то, что мы видим у наших больных. Другие усматривали в этом какой-то «архаизм»; при недостатке времени у нас были гораздо более важные дела, чем чтение какой-то «устаревшей» литературы. Подобная позиция отражалась и на большинстве статей, которые мы читали: они редко обращались к источникам, возраст которых превышал пять лет. Дело выглядело так, будто у неврологии не было истории.

Меня это пугало, поскольку я привык мыслить в исторических категориях и нарративных схемах. Увлекаясь в детстве химией, я поглощал книги по истории этой науки, читал об эволюции этой науки и о жизни моих любимых химиков. Таким образом, химия обретала для меня историческое и человеческое измерение.

То же самое произошло, когда мое внимание поглотила биология. В этой сфере моей главной страстью, естественно, стал Дарвин, и я прочитал не только его «Происхождение видов» и «Происхождение человека», не только «Путешествие на корабле “Бигль”», но и все книги по ботанике, включая «Коралловые рифы» и «Земляные черви». Но больше всего я любил его автобиографию.

Эрик Корн питал сходную страсть, что заставило его бросить карьеру ученого-зоолога и стать продавцом антикварных книг со специализацией «Дарвин и наука девятнадцатого века». Ученые и продавцы книг со всего мира консультировались у него, пользуясь его уникальными сведениями о Дарвине и его времени, и он был другом Стивена Джея Гулда. Эрика даже попросили – никто другой этого бы не сделал – реконструировать библиотеку, принадлежавшую Дарвину в Даун-Хаусе.

Сам я книг не собираю, и когда я покупал книги или статьи, то делал это, чтобы читать, а не демонстрировать кому-либо. Поэтому все рваные или поврежденные книги Эрик оставлял для меня – книжку без обложки или, скажем, без титульного листа никакой коллекционер не купит, а я покупал, и недорого. Когда во мне пробудился интерес к неврологии, именно Эрик достал для меня руководство Гоуэрса от 1888 года, лекции Шарко и массу менее известных, но для меня очень привлекательных и будоражащих воображение текстов девятнадцатого века. Многие из этих источников послужили основой для книг, которые впоследствии я написал.

Одна из первых пациенток, с которой я столкнулся в Калифорнийском университете, буквально восхитила меня. Внезапное судорожное сокращение мышц при засыпании – довольно обычная вещь, но у этой молодой женщины миоклония была куда более сильной, чем обычно; более того, на мерцающий свет особой частоты она реагировала конвульсиями всего тела, а иногда и полномасштабными судорожными припадками. Эта проблема существовала в ее семье в течение пяти поколений. Совместно с коллегами Крисом Херрманном и Мэри Джейн Агвилар я написал об этой пациентке свою первую статью для журнала «Неврология», а потом, увлеченный самим феноменом судорожных сокращений, а также многочисленными условиями и причинами их возникновения, – маленькую книжку, которую назвал «Миоклонус».

В 1963 году Калифорнийский университет посетил Чарлз Латтрелл, невролог, известный своими выдающимися работами по миоклонии. Я рассказал ему о своем интересе к этому предмету и заявил, что был бы крайне признателен, если бы он высказал свое мнение о моей книжке. Латтрелл любезно согласился, и я отдал ему рукопись, единственный экземпляр. Прошла неделя, другая, третья… Шесть недель минуло, и, не в силах справиться с нетерпением, я написал доктору Латтреллу и узнал, что он умер. Вот это был удар! Я написал письмо его вдове, выразив свои соболезнования и свое восхищение работами усопшего, но решил, что в этот момент было бы неудобно просить о возврате моей рукописи. Правда, и потом я не стал об этом просить. Не знаю, существует ли она. Может быть, ее выбросили, а может быть, лежит она где-нибудь и пылится в забытом ящике стола.

В 1964 году в неврологической клинике университета мне довелось столкнуться с молодым человеком, Фрэнком С., чей случай поставил меня в тупик. Фрэнк страдал от постоянных судорожных подергиваний головы и конечностей; подергивания начались у него, когда ему было девятнадцать, и с каждым годом становились все сильнее. В последнее время он уже не мог нормально спать, поскольку все тело его постоянно конвульсивно сотрясалось. Он пробовал принимать транквилизаторы, но, похоже, ни один из них не помог, и Фрэнк стал сильно пить. Его отец, как поведал больной, страдал от сходного заболевания примерно с двадцати лет, потом впал в депрессию, тяжело запил и в возрасте тридцати семи покончил с собой. Фрэнку самому в этот момент было тридцать семь, и он говорил, что понимает чувства своего отца. Еще он боялся, что и сам наложит на себя руки.