В два хода - [5]

А потом я увидел Димку.

Я узнал его сразу — и сердце сейчас же ухнуло в промозглую пустоту, смяло тупой болью виски, ноги сделались ватными, будто в кошмарном сне, когда понимаешь, что единственный шанс — это бежать, а бежать-то и нечем.

Только сейчас это был не сон.

— Димка, это ты? — стараясь скрыть дрожь в голосе, произнес я.

Он меня не замечал.

— Димка! — потряс я его за плечо. — Да ты живой или как?

И тут же понял, какую глупость сморозил.

— Димка… — обреченно прошептал я, присаживаясь рядом.

И тут он открыл глаза.

Мелькнуло в них недоверие, а потом отчаянная радость — и тут же она сменилась страхом и какой-то собачьей тоской.

— Сан Михалыч, вы? Да как же это? Почему здесь? — забормотал он непослушными губами. — Мне же обещали…

Недоговорив, Димка ткнулся головой в колени, и плечи его затряслись. Звука не было, но я понимал, что это — страшнее любого плача.

— Димка, — протянул я. — Ну что ты, ну успокойся. Ну здесь я, все в порядке, что-нибудь придумаем…

Он резко выпрямился.

— Что в порядке? — голос его зазвенел. — Что вы в этом ржавом гробу, да? Вы же там должны быть, в мире, они же обещали мне!

— Кто тебе обещал? — растерянно выдавил я. — О чем ты, Дим?

Он мотнул головой.

— А зачем вы это сделали, Сан Михалыч? — прошептал он вдруг.

— Что, Димка? Что я такого сделал?

— Ну, это, — помолчав, сказал он. — Закрыли окна и пустили газ.

— Что?! — взревел я. — Ты что несешь, какой газ, какие окна?

— Ну вы же отравились, — смущенно произнес он. — Газом.

— Дим, — заговорил я медленно и спокойно, как полагается в таких случаях. — Я никогда не травился газом. И ничем другим тоже. У меня и в мыслях не было таких глупостей. Лучше скажи, почему ты прыгнул?

— Куда? — не понял Димка.

— Из окна строящегося дома, на углу Соколова и Петровской. С десятого этажа.

У Димки округлились глаза.

— Я не прыгал, Сан Михалыч, честное слово!

— Тогда почему ты здесь?

— А вы?

И тут я начал что-то понимать.

— Рассказывай! — велел я. — Все по порядку, подробно, как если бы о пройденном маршруте докладывал. А потом расскажу я.

Он заговорил, то и дело сбиваясь и путаясь, и все-таки с каждым его словом картина прояснялась.

Оказывается, две недели назад я заперся в квартире, принял двойную дозу димедрола и пустил из всех конфорок газ. Тихо и безболезненно отошел в мир иной, оставив после себя записку: «Ребята, простите, если сможете. Я виноват перед вами, но поверьте — так было нужно. Иначе я предал бы человека.»

Милиция, как полагается, начала следствие, но, конечно, ничего не установила и спустила это все на тормозах. А Димка ходил в тоске, и думать забыл о грядущих экзаменах, жизнь разом стала бессмысленной. Родители пытались его утешать, он рычал на них так, что те сочли за благо прикинуться тенью, ребята из клуба заходили, но с моей смертью байдарки и палатки сделались для Димки бесполезнее сапог для зайца. Сперва он пытался было выяснить, кто же тот гад, из-за которого я отравился, кого не захотел предавать. Уж он, Димка, замесил бы эту сволочь всеми известными ему приемами. Но расследование кончилось ничем. Версий не было. И не было меня.

А потом в сгустившихся лиловых сумерках возник Сутулый.

Легенда оказалась примерно той же, как и в моем случае, разве что умных слов поменьше. Зато больше космоса, суперцивилизаций и поворотов времени. А умереть — это было Димке запросто, если я буду жить. Родителей, конечно, жалко, но они перенесут эту боль.

Я хотел было высказать все, что думаю по сему поводу, но вовремя осекся, вспомнив, что у меня тоже есть родители. И пусть они живут в далекой столице, пусть видимся мы хорошо если раз в год, но — они есть. А я так легко убедил себя, что они сильные люди, что вынесут эту муку.

Димке так же, как и мне, назначена была платформа. Кстати говоря, и день совпадал — первое июня. И была та же вспышка, и сумасшедший полет мимо всех измерений, а потом — этот гнилой поезд.

— Я не знаю, сколько я тут, — устало твердил он. — Тут же нет времени. Может, час, а может, тысячу лет. Сидят все как приклеенные, никого не добудишься. И ведь едем куда-то, чуете? А куда?

Я молчал. Такая, значит, двухходовка. Сперва его, после меня. Или наоборот — теперь уж и не разобрать, что же на самом деле случилось в реальности, какие там слои на что напластовались. Так, значит, и ловят нашего брата. Где-то в непредставимой дали остался мир — как всегда, зеленый и ласковый, веселый и жестокий, дождливый и солнечный. Но только для нас с Димкой в нем уже не было места.

— Сан Михалыч, — тронул он меня за локоть. — А как вы думаете, кто они такие? Ну, Сутулый этот и его компания?

— Не знаю, Дим, — сухо отозвался я. — Какая-то пакость, а вот поди разбери, какая… Впрочем, может, нам и не стоит знать. Ты лучше о другом подумай. Мы вроде как мертвые, но… Пока мы нужны друг другу, мы живы. Понимаешь? Это, наверное, единственное, чего нельзя отнять.

Вагон мелко трясся, лиловый свет то нехотя сочился с потолка, то вспыхивал вдруг изломанной молнией, и тогда лица пассажиров казались вылепленными из белого, в розовых прожилках, мрамора. Едва уловимый запах тянулся из каких-то незаметных щелей — не то крови, не то газа, я не смог понять, да, впрочем, какая разница? И шарил по полу ледяными пальцами ветер, мотало туда-сюда окурки, мятые фантики, засохшие яблочные огрызки, и среди этого хлама болталась зачем-то маленькая пластмассовая пешка — от дорожных шахмат.