В два хода - [2]

Да, надо поторапливаться. Сутулый сказал — быть на платформе не позднее половины одиннадцатого. А мне еще, между прочим, шагать и шагать. Хотя пехом все равно быстрее, чем ждать автобуса, который к тому же петляет через весь город.

Но вот и вокзал — грязная бетонная коробка, огромный, точно скелет бронтозавтра, железнодорожный мост, скопище закрытых по вечернему времени ларьков. И высоко вознесенный циферблат, тонкие стальные стрелки показывают четверть одиннадцатого, все в порядке, успеваю.

Не торопясь я вышел на платформу. Здесь тоже было не слишком людно, ожидалась минут через двадцать электричка до Заозерска, но день-то будний, да и время позднее, кто поедет? Дремали на заплеванной скамейке двое привалившихся друг к другу алкашей, они вроде уже приплыли куда надо, хлопотала над необъятной корзиной какая-то деревенского вида бабка, хмурый юноша в искрящейся кожаной куртке лениво изучал расписание, кучковались в дальнем конце платформы какие-то неприметные особи. Взъерошенный голубь бродил у меня под ногами и выискивал в асфальтовых трещинах крошки, доносилась из-за глухих заборов унылая собачья перебранка. Последний привет.

Сутулый говорил — вам ничего не надо делать, Саша. Только прийти и стоять на платформе, лучше в центре. Все случится само собой, незаметно для вас. И главное, безболезненно. Почему-то он особо упирал на этот пункт, хотя что для меня сейчас значила боль?

Она и вчера ничего не значила. Просто все утонуло в глухой, тягучей, словно раскисшая глина, тоске — как и позавчера, и поза-поза… Как и все эти идиотские дни после звонка Аркадия Николаевича, Димкиного отца. Много чего было — похороны, суетливые поминки, совершенно ненужные охи и вздохи школьных учителей, но тянулось это как бы в тумане, и вечер от утра отличался лишь тем, что никуда не надо было ходить и что-то делать, и можно было лежать на диване, растворяясь в монотонной, как зубная боль, безнадежности.

До этих вечеров я и не представлял, как же дорог мне Димка. И неважно, что лишь три года назад он впервые объявился в нашем турклубе смешливый и большеглазый. Он стал для меня как младший братишка, как сын, как я не знаю кто. Впрочем, не только он, если разобраться. Случись беда с кем-нибудь другим из моих ребят — было бы, наверное, то же самое. Я прекрасно понимал, что тут нечем хвастаться и нечего стесняться — просто такая судьба.

Я не мог по примеру Аркадия Николаевича пить. Не потому, что трезвенник — просто не помогало, и все. Лишь труднее было сдерживать бьющуюся во мне ярость. Ну почему, за что такая свалившаяся на нас гадость? Пятнадцать лет было мальчишке, еще даже голос по-настоящему не сломался. Ну кому помешала его жизнь? О каком таком человеке писал он прежде чем шагнуть в гулкий безжалостный воздух? Дескать, иначе было бы предательство… Найти бы того типа, взять бы за кадык, да порасспросить хорошенько, с пристрастием. Кулаки сжимались сами собой, и хотелось рвать, резать, давить как тараканов тех, кто отнял Димку.

Только вот некого было давить. Милиция ничего не могла понять и тянула это дело лишь в силу обязанности. Врагов у мальчишки не оказалось, я бы знал, со мной он бывал достаточно откровенен. Никакая шпана ему не угрожала, уж это-то выяснилось сразу, не знаю, как милиция, а я провел свое расследование. Кое-кто из нынешних «крутых» был в свое время в нашем в клубе, и хотя разошлись потом дорожки, но меня по-прежнему уважают. Так что выяснили — чисто.

Версия несчастной любви тоже отпадала. Я все-таки едва ли не пятнадцать лет с пацанами кручусь, симптомы эти знаю. Да и не вяжется оно ни с Димкиным характером, ни с запиской. А родители — так и с ними не было особых сложностей, во всяком случае, таких, из-за чего прыгают вниз головой на асфальт. Ну, нравоучения, ну, излишнее любопытство, на которое Димке ничего не оставалось, как огрызаться. Вот и все. Стандартная благополучная семья.

Но тем не менее был прыжок в глухую пустоту, в грязно-лиловые сумерки. И никуда от этого факта не деться. И никто не поможет, никто. Оставалось тупо глядеть на салатовые, испещренные фигурными листочками обои.

Он не торопясь вышел из стены — высокий, сутулый и лысоватый, в дорогом сером костюме и при галстуке. Впечатление портило лишь сальное пятно на левом рукаве.

— Добрый вечер, Саша, — улыбнулся Сутулый желтой лошадиной улыбкой. Вы не волнуйтесь, я не галлюцинация. Просто, мне кажется, я могу вам кое-чем помочь. Вы позволите присесть?

И он мне все рассказал.

…Хранители Равновесия полагались каждой цивилизации, не достигшей третьего уровня устойчивости. «Не вставшей на крыло», — ухмыльнулся Сутулый. Объяснить, кто же они, Хранители, Сутулый не мог. Или не хотел.

— Слишком сложно это для вашего восприятия, Саша, — виновато развел он руками. — Не доросли еще земляне. Одно только скажу — то, что считаете вы реальностью, есть лишь первый ее слой, в некотором смысле обертка. А между тем слои неисчислимы, но, однако же, замкнуты друг на друга. Что же касается Равновесия, так об этом и говорить на данном уровне смешно. Впрочем, если хотите, Равновесие — это как бы некий стержень, скрепляющий слои.