В Древнем Киеве - [17]

^{Немецкие купцы.}

Очень хотелось Ждану узнать у каневского мастера, что это за люди такие — «немецкие гости», но мастеру было теперь не до Ждана. Он увидал своих земляков, которые махали руками и криком приветствовали его. Мастер стал выбираться из толпы.

Но каково же было удивление Ждана, когда среди обступивших его недавнего знакомца он увидел людей, очень похожих на того половчина, которого он встретил на улице кожевников с новым седлом.

Какие могут быть дела у русского мастера с половцами? Ждану не пришлось долго раздумывать над этой загадкой, так как он неожиданно заметил у ларя Глебкину спину. Глебко свертывал в трубку, видима только что купленные кожи.

«Вот я ему и помогу донести», — подумал Ждан, подбежал к Глебу и схватил его за плечо. Тот испуганно обернулся — увидел друга.

— Что ты за мной по пятам ходишь? — Глеб не на шутку рассердился, а Ждан хохотал:

— Поймал я тебя, теперь не убежишь!

— Что ты ко мне привязался? Шагу без тебя ступить не можно.

Жданко смеялся:

— Теперь тебе вовек от дружка не отвязаться! Так и знай!

ГЛЕБКИНА ТАЙНА

С торговища возвращались вдвоем. Глебко нес купленные им телячьи кожи. По напряжению согнутой руки и сгорбленной спины видно было, как тяжела была ему ноша.

— Дай подсоблю! — предлагал Ждан, но Глебко упорно отказывался:

— Не надо! Я один справлюсь!

Жданко все больше и больше дивился, глядя на своего дружка.

«Что с Глебкой? Будто подменили малого! К чему пергамент покупал? В костерезном деле он не требуется».

А Глеб по-прежнему упорно повторял:

— Смотри, Жданко, не проговорись Миронегу, что видел меня у кожевника, что встретил на торговище…

Ждан терялся в догадках, не мог и придумать, почему Глеб страшится Миронега.

— Никому не скажу, раз просишь. Будь покоен!

Глеб на это ничего не ответил. Шли вместе и оба молчали. Глеб изредка пугливо озирался, будто боялся, что его кто-нибудь уличит в чем-то нехорошем.

Когда стали подниматься с Подола на гору, Глеб не пошел обычной дорогой, а свернул в неведомый Ждану проулок. Здесь стояли только два дома, а затем начинался пустырь и неожиданно поднимался отвесный склон горы. Среди густой крапивы и других сорных трав вилась вверх узенькая тропка.

Карабкаясь и спотыкаясь, Глеб со Жданом взобрались на гору. Отсюда открылся чудесный вид на Днепр и зеленые дали Заднепровья.

Ждан залюбовался и стоял не двигаясь. Глядел — не мог наглядеться, а Глебко, умаявшись, бросился на землю и лежал, зажмурив глаза, подставляя лицо свежему ветерку. Жданко присел около товарища.

— Глебко, а Глебко! — не выдержал, наконец, Ждан. — Друг ты мне или нет? Зачем таишься от меня? Отчего несешь свою покупку, точно покражу какую-нибудь? Поведай мне, — что с тобой?

Глебко ответил не сразу и начал как будто застуженным голосом:

— Добрый человек Миронег, очень добрый… Сестренку мою малую держит, как дочку. Мне заменил родного отца, выучил меня своему мастерству. Деньги люди за ученье платят, а мне платить нечем, а ведь он меня к тому же и кормит и поит…

— Ну и что же? — нетерпеливо перебил его Ждан.

— Обидеть Миронега — это хуже смерти для меня…

Не может ничего понять Ждан из Глебкиных речей.

Наконец, вытягивая слово за словом, Ждан узнал, что Глеб с самых ранних лет хотел учиться грамоте — читать книги, списывать их, — какое это счастье! И вот нашел некоего человека, грамотея…

— Списателя книг… Офремом звать… И малый у него есть, помощник… Мичько… Он так вырисовывает буквы, что любо-дорого глядеть. И я уже стал выводить буквы одну за другой. В воскресные дни, когда добрые люди отдыхают и веселятся, я пособляю, чем могу, Офрему. Только один раз ходил с тобой на площадь, когда Миронег послал нас, а то всегда все свободные минутки я у того Офрема.

Ждана вдруг осенила мысль.

— Ты бы и ушел к Офрему совсем, а меня пускай бы Миронег взял…

— Нет, Жданко, ты этого понять не можешь. Миронег мне что родной отец, а его дом родной мне… И видишь ли, Жданко, не сказывал я тебе всей правды о Миронеге. Дело было так: пришли в наше селение проклятые степняки. Все пожгли, разорили дотла, а тех, кто остался в живых, полонили… И меня в том числе, прихватили и сестричку мою малую. Уж как душа изболелась за нее, и сказать не могу; маленькая, перепуганная, плачет, дрожит вся. Я ее на руки взял, а нас гонят, плетьми бьют. Лица у всех бледные, а тела черны, в рубцах от плетей, струпья на теле. Олюшку я закрыл телом своим, руками. Только б не убили ее, а она слабенькая, одного пинка достаточно было бы, чтобы она скончалась. Раза два замахивался на нее половчин, да другой остановил его, сказал: «И девочка — товар».

Связали нас, веревками скрутили. Волосы всклокочены, глаза загноились, страшные. Идем мы все в ряд, ничего не понимаем, не кормят нас, не поят, гонят все вперед; сколько дней прошли, уж и сказать не можно, отца с матерью убили на месте, потому что сопротивлялись, живыми не дались… Даже страшно теперь, когда вспомнишь. Только и есть у меня что сестричка Олюшка; я ее на руках все тащу и тащу. Привели всех нас в какой-то большой город на торг. Потом узнали, что был то город — Корчев (Керчь).

Выставили рядком на продажу… Мы только тихонько спрашиваем друг у друга: «Ты откуда?» — «Я из Киева. А ты?» — «Из Чернигова». Тот из Переяславля, из Вышгорода… со всех концов земли русской…