В доме на холме. Храните тайны у всех на виду - [111]

— Расскажи любимую историю, — сказал кто-то, и как раз когда Клод собирался сказать, что не знает никаких историй, до него дошло, что это, конечно же, не так.

— Ну, одну я действительно знаю. Одну длинную, большую, долгую историю о принце по имени Грюмвальд и ночной фее по имени принцесса Стефани.

— О-о-о! — хором протянули дети: по-видимому, этот универсальный звук означал «давай, пожалуйста, продолжай!».

И он принялся рассказывать о приключениях Грюмвальда, с начала, которое сам вычислил лишь путем дедукции, осмоса, постепенно заполняя лакуны в сюжете, как заполняются ямы в песке, когда наступает прилив. Начало истории уходило в прошлое намного дальше его самого. Он знал, что отец придумал Грюмвальда, чтобы мать согласилась с ним встречаться. Этот факт был в такой же мере частью сказки, как и сама сказка. Грюмвальд был на десять лет старше Клода, так что ему пришлось додумывать некоторые части, заполнять пробелы, которые мог, догадываться о том, чего заполнить не мог. Придумывать оказалось утомительно. Все эти годы, когда хотелось, чтобы папа просто читал книжку, как и другие, он даже не представлял, какой тяжелой работой занимался отец.

У детей из клиники были вопросы. Что означает «Грюмвальд»? Какой была его прежняя жизнь, если в этой он родился принцем? Почему он никогда раньше не заглядывал внутрь доспеха? Почему «не хотеть быть» принцем, раз уж «заслужить быть» принцем? Клод даже не представлял, что сказать. Придется спросить об этом отца, а потом вернуться с ответами. Так он и пообещал.

— А теперь вы мне расскажите историю, — сказал он. Это было тяжко. Ему нужна была передышка. Рассказывать историю учителю — хороший способ учиться говорить по-английски, подумалось ему.

— Новую? — спросила Дао.

— Старую, — сказал Клод. — Классическую. Сказку.

Так они начали обмениваться историями. Каждый день Клод рассказывал ученикам какую-нибудь американскую сказку, и каждый день ученики рассказывали ему какую-нибудь тайскую или бирманскую. Он рассказывал им о Красавице и Чудовище, а они о двух птицах, которые в следующей жизни переродились принцессой и крестьянином. Он рассказывал о маленькой Русалочке, а они о кролике с беличьим хвостом, которому откусил хвост крокодил с длинным языком. Он рассказывал о Золушке, и — невероятно! — оказалось, у них тоже была такая сказка, только в их варианте покойная мать послала девочке рыбу, а не крестную-фею, а принц влюбился в нее из-за деревьев, а не из-за хрустальных башмачков.

— Почему он влюбиться ее башмаки? — недоумевали они.

— Он влюбился не в башмачки. Он полюбил весь ее наряд, и поэтому она на самом деле не хотела, чтобы он увидел ее в старой грязной одежде.

— Почему она забыть свой башмак?

— Она не забыла. Он свалился у нее с ноги, а у нее не было времени, чтобы вернуться и подобрать.

— Разве так долго остановиться и подобрать башмак?

Клоду это замечание показалось справедливым. Этот момент в сказке был не более логичным, насколько он мог судить, чем их объяснение насчет говорящей рыбы, которая была съедена, а потом переродилась в баклажан, а потом в дерево-сваху.

Отец всегда звонил ранним утром, но иногда мать все равно успевала уйти на работу в клинику. Дело было не в том, что в Сиэтле была ночь, когда в Таиланде был день: дело в том, что в Сиэтле было еще вчера, когда в Таиланде наступало сегодня. Иногда сотовая связь была, а иногда нет, так что в основном они поддерживали контакт через вай-фай. С братьями Клод мог связаться легко, потому что они-то по ночам не спали, но родителям совпасть во времени было трудно. Однако он радовался, что иногда отец принадлежал ему безраздельно: такое достаточно редко случалось в его жизни, так что неудивительно, что пришлось пересечь полсвета, чтобы это понять.

Пенну было жаль, что по утрам он упускал Рози, но радовала возможность провести некоторое время наедине с младшим ребенком.

— Как ты, малыш?

— Хорошо, пап.

— Правда?

— Правда.

Правдой это было только иногда. Порой Клод задумывался, что они, наверное, не останутся в Таиланде навсегда; и, наверное, родители вряд ли сочтут, что четырех классов образования вполне достаточно; и, наверное, придется вернуться в прежнюю жизнь — если не считать того, что прежней жизни больше не было. У Поппи друзья были, а у Клода никого. У Поппи были таланты, а Клод во всем был неудачником. Поппи была нормальной, а Клод никогда, никогда, никогда не перестанет быть фриком. Он был в состоянии вообразить, как будет жить Поппи в следующем году, перейдя в средние классы, а потом в старшие, и как Поппи и Агги вместе поступят в колледж, и как Поппи когда-нибудь получит работу, и будет мамой, а когда-нибудь и пожилой дамой, как Карми, курящей, плавающей в озерах, пьющей джин с тоником и смешащей внуков. У Поппи было будущее, да не одно, а у Клода не было ничего. Он не мог представить его жизнь даже сейчас, даже когда смотрел на него в крохотной картинке в углу компьютерного экрана.

Но иногда действительно было все в порядке, потому что ничто из этого не было возможно, и это казалось каким-никаким утешением. Клод был невозможен, но невозможна была и Поппи, как и Агги, как и пятый класс, как и Сиэтл, как и прошлый месяц, когда самым большим огорчением были те дурацкие, постыдные фильмы, которые показывали в классе на уроках здоровья. Иногда всем, что есть в мире, оставались джунгли и школа, которую едва ли можно назвать школой, и маленькие дети, чьи родители были убиты насекомыми, и маленькая, ускользающая, отчаянная возможность каким-то образом суметь хоть капельку помочь им, а в этом случае не имеет значения, кто он, даже для него самого.