В доме на холме. Храните тайны у всех на виду - [107]

— Как прошел первый день в клинике? — Пенн отчетливо услышал всю бессмысленность вопроса, словно спрашивал, как дела в школе или сделала ли она домашнее задание. Но не хотелось пугать ее или, того хуже, заражать пока еще бесплодными идеями, поэтому воздержался от вопросов о том, что действительно хотел знать.

— Глупо, — нахохлился Клод.

Пенн постарался сохранить оптимизм в голосе:

— Чем занимался?

— Меня заставили преподавать.

Лицо отца просветлело:

— Что преподавать?

— Английский. Маленьким детям.

— Как замечательно! — Отец послал мозговые волны экстатической благодарности в сторону Юго-Восточной Азии. — Поп… Клод, это же такой подарок тебе и этим детям! Из тебя, должно быть, получился классный учитель!

— Они думают, что я монах, — буркнул Клод.

— Правда? Почему?

— Потому что я лысый. — Он провел жалкой рукой по своим жалким волосам. По своим жалким недоволосам.

— Они же маленькие, — пояснил отец. — Просто растерялись.

— Девочки разве могут быть монахами? — Клод не отрывал взгляда от клавиатуры. — Или это означает, что они смогли понять, что я мальчик?

— Не знаю, — признался Пенн. — Я мало знаю о буддийских монахах.

— Я подумал, может быть… — Клод запнулся.

— Что?

— Ничего. Это тупость.

— Готов поспорить, что нет.

— Я подумал, может, это как когда проводишь эксперимент в науке, и проводишь так, чтобы результаты были справедливыми…

Брови Пенна сошлись вместе.

— Слепое исследование?

— Я думал, раз они — маленькие дети и никогда не встречались со мной прежде, то, если смогут понять, что я мальчик, я должен буду быть мальчиком, но если бы подумали, что я девочка, тогда, может быть…

Клод снова запнулся. Отец на другом конце света старался очень тщательно подобрать слова:

— Знаешь, для тебя это был большой вопрос всю жизнь. Мальчик или девочка. Но не только для тебя — в нашей стране это едва ли не первое, на что мы обращаем внимание в другом человеке. Когда у кого-то рождается ребенок, это первый вопрос, который мы задаем. Когда знакомимся с новыми людьми, то предпочитаем иметь возможность сразу понять, кто они. Здесь даже те люди, которые никогда не задавались этим вопросом применительно к себе, постоянно думают о гендере. Там же маленькие ученики, вероятно, в первую очередь замечают другие вещи.

— Какие вещи?

— Ну, вероятно, им непривычно встречать белого человека. Возможно, ты — первый американец, которого они встретили. Вероятно, у тебя намного больше денег, чем у большинства их знакомых, и много таких привилегий, о которых они даже не мечтают. У них, должно быть, возникло множество вопросов о том, кто ты такой; и «мальчик или девочка» среди них — не самый насущный.

Пенн представил, как идентичности Клода перестраиваются, словно механическое табло, объявляющее о прибытии и отбытии поездов. Вполне логично, что его ученики видели иностранца, белого, американца, здорового, невредимого и богатого раньше, чем успевали понять, мужчина он или женщина. Пенн видел, как буквы и цифры вращаются и вращаются вокруг оси, пока не застывают на словах «далекий», «одинокий» и «потерянный». «А что видишь ты, золотко?» Это был один из вопросов, которые Пенн на самом деле хотел задать, но боялся.

Клод задумался о своем дне — дне с детьми без будущего или, по крайней мере, с непредсказуемым будущим.

— Я ничего не вижу, — сказал он отцу. — Я непредвидимый.

Костоправы

Непредвиденности продолжали преследовать и Рози. Все сообщали, что Клод прекрасно показал себя в школе, что он терпелив и мягок, что он — дополнительная и такая нужная пара рук для недоукомплектованного учительского состава, для учеников, которым не хватало учителей и которые даже вообразить не могли такой экзотики и таланта, как ее ребенок. Но Рози работала, когда Клод был в школе, так что вся его уравновешенность и таланты проходили мимо. Она знала, что школьники при клинике, должно быть, учат Клода не меньшему, чем он их, поскольку защищенный мирок даже трансгендерного десятилетнего ребенка ужасно мал по сравнению с тем, что перевидали и предвидели эти дети. Но Клод обычно спал к тому времени, как она приходила в номер, так что как он учился, рос и как шло его становление, тоже оставались для нее незримыми. Вместо этого она получала слезы за завтраком или, того хуже, тревогу, которая препятствовала разговорам, сводившая вместе его брови, а уголки рта тянула вниз, к плечам.

Она, разумеется, ожидала душевной боли и печали. Ожидала шока: культурного шока иностранца в очень чуждой стране, и гендерного шока оттого, что он впервые за пять лет снова стал мальчиком, и общего шока оттого, что он внезапно для себя оказался лысым преподавателем английского в Таиланде. Но также ожидала, что все это начнет хотя бы чуточку сглаживаться спустя пару недель пребывания. В Таиланде было так красиво! Столько чудес. Но если Клод по-прежнему несчастен, может, пора уехать. Может, привезти его сюда было ошибкой.

— Тебе здесь совсем не нравится, любовь моя?

— И здесь, и везде, — отозвался Клод, не поднимая головы. По какой-то причине с мамой ему было хуже, чем в классе. Он знал, что она старается помочь, но, возможно, у него было больше общего с его маленькими ученицами. Он знал, что она любит его больше всего, что только найдется в радиусе семи тысяч километров во все стороны, но каким-то образом плакать от этого хотелось еще сильнее.