В дни войны: Семейная хроника - [177]

Казалось, что деревня бесконечна. За собачьим лаем не слышно было, гудят ли моторы джипов, нет ли за нами погони. Проходя последние несколько домов, мы перешли на бег. Каменный мост в конце деревни, тракт круто поворачивает на север. Справа был перелесок, переходивший в густой лес. Здесь, как было условлено, нас должен был ждать папа. Мы вошли, вернее вбежали в перелесок, подальше от дороги и, положив велосипеды на землю, стали слушать. Тишина, запах леса, сырой земли. Деревенские собаки утихли, то там, то сям еще несколько раз залает собака, но не сердито, а для острастки, и сразу замолкает. И опять наступает ночная тишина. Мама стала звать тихонечко: «Ванюся, Ванюся». Потом погромче. Нет ответа. Только сейчас пришла в голову мысль, а вдруг папа не пришел, не понял, не дождался нас или ждет нас в другом месте. Сердце опять опустилось в ужасе, что же делать, если папу не встретим? А мама все зовет: «Ванюся…»

И вдруг мы услышали папин голос, такой странный, как плач: «Ну что же вы так долго? Я хотел уже идти обратно домой — за вами…» — «Что ты, как можно — там же полиция!» — «Мне было все равно — я хотел быть с вами». Слава Богу, мы опять все вместе и далеко от дома. Шепотом стали совещаться, что нам делать дальше. Мы еще раньше решили, что будем уходить из города не на юг, на Вюрцбург, как шли все беженцы, а на север, по направлению к советской оккупационной зоне, по дороге, которая вела в огромный пересылочный лагерь для репатриирующихся в Советский Союз. По этому направлению нас никто искать не будет: всякому ясно, что мы будем уходить подальше от лагеря, от советской границы, а мы как раз будем приближаться к опасным местам, уверенные, что нас не найдут…

Решили, что пора подниматься и идти под покровом ночи. Мы будем идти ночью, а днем — прятаться в лесу и отдыхать. Ночью хорошо слышен шум моторов, можно заранее прыгнуть с дороги в лес и затаиться, пока проедет автомобиль.

Папа, когда слегка пришел в себя после встречи с нами, спросил: «Рукопись мою взяли?» Нет, мы рукопись не взяли, даже не подумали тогда об этом… «А паспорт мой взяли? Он на столе лежал, приготовленный». Нет, не взяли — и об этом не подумали…

Мы не думали о дальнейшей жизни, мы думали только о том, как избежать смерти…

Папа очень глубоко огорчился, но ничего не сказал, не упрекнул нас, только прошептал: «Как же ты так, Раенька», — и все…

Когда первый ужас бегства поутих, мне показалось странным, что мы взяли с собою только летние платья и почему-то мамин горностаевый палантин — и все. Больше мы ни о чем думать не могли. Больше я никогда к потерянному имуществу мыслями не возвращалась: все материальные связи с прошедшей жизнью оборвались. Мы начинали нашу дальнейшую жизнь бездомными бедняками, но мы сохранили нашу жизнь — и это самое большое богатство.

Стали собираться, поднимать велосипеды, чтобы выходить на тракт и идти на север, до рассвета. В это время мы услышали легкий скрип колес о гальку дороги и тихие голоса. Мы в страхе замерли, боясь шелохнуться. И вдруг такой знакомый голос: «Иван Алексеевич, где вы?» Господи, Рыбовы! Они до наступления темноты ушли из города и ждали нас до глубокой ночи в лесу, спрятавшись, тихо выжидая, затаившись, пока мы появимся. Оказалось, совсем близко от места, где спрятался папа. Радость была обоюдной, искренней и очень большой. Теперь будем двигаться вместе! И будет не так страшно. Марасик мирно спал в своей скрипучей колясочке. Р. рассказал, что по-нашему знаку в прошедший вечер все русские друзья и знакомые (и русские — незнакомые), Дубягины в том числе, снялись с места и ушли, но все стремились, конечно, как и весь поток беженцев, — на юг — через разбомбленный Вюрцбург — в Мюнхен.

Мы, успокоившись после радости встречи, вышли на тракт и стали двигаться на север, повесив на наши велосипеды легкий багаж Р-х.

Я больше не вернусь к этой тяжкой ночи бегства и людям, участвовавшим в нашей травле и желании выдать нас в Советский Союз на расправу. Мы так и не узнали, в чем нас обвиняли, какие «страшные преступления» мы совершили. Ни один из американцев, с которыми мы работали, встречались и были дружны (Майк), никогда прямо и честно не сказал, о каких «тайнах» они «узнали». И не дали нам возможности опровергнуть клевету M.G., Отряхина и оправдаться, и объяснить, почему мы, русские, не хотим и не можем вернуться в Советский Союз — в страну их Союзника! Ни один американец не поинтересовался, что же происходит, и правда ли, что мы не возвращаемся домой не из-за страха наказания за какие-то, якобы содеянные преступления против этого «дома». Ни один!

Через несколько лет сестра написала Майку в Америку о том, что мы живы — живем в Германии, и получила ответ с описанием утра после нашего бегства. Когда за нами приехали грузовик и военная охрана — и нас не обнаружили, все были очень озадачены. Нас искали по всему дому, от чердака до подвала. Ночная охрана утверждала, что мы не выходили из дома. Тогда стали делать обыск офицерских квартир, предполагая, что мы скрываемся на территории американского района. В это время рыскавший по городу Отряхин, намеревавшийся арестовать всех намеченных русских жителей города, видел лишь пустые квартиры, и все немецкие хозяйки разводили руками: «Жильцы исчезли — мы не знаем когда и куда…» Единственный «улов» Германа Отряхина был несчастный немец из квартиры при тюрьме со своей семьей. Они одни ехали в Советский Союз в пустом грузовике… Нас, по описанию Майка, искали не только на территории американского городка, но и на джипах по всем дорогам, трактам и проселочным дорожкам, по которым мог передвигаться джип. Конечно, нас искали по дорогам, идущим на юг. Искали много дней, пока наш маленький генерал не отдал приказа прекратить поиски, прекратить разговоры о нас — и заняться делами: союзники в лице Германа Отряхина явно увидели, что мы (вчетвером) не запрятались у американцев, а просто — исчезли… Искать нас было теперь — бесполезно…