В дни войны: Семейная хроника - [157]

О'Коннор был ирландец по происхождению из штата Техас. Раз О'К. вытащил из кобуры пистолет и положил его передо мной на стол. На ручке его личного пистолета, под толстой пластиковой пластинкой, привинченной к ручке, была помещена фотография его сына — мальчика лет девяти, очень худенького с черными глазками и черными растрепанными волосами, стоящего босиком на больших острых камнях, рядом с высоким кактусом, в какой-то выжженной солнцем пустыне. Со стороны О'Коннора это было жестом доверия ко мне и дружбы, но я не стала его расспрашивать о его семье, он как-то небрежно засунул пистолет в кобуру, сказав: «Это мой парень», — как будто он не отец, далеко на войне, а собственник лошади. Странный человек, полудикарь, но с оттенком какого-то своеобразного джентльменства. Сидя на моем столе половиной своего «сидения» и упираясь одной ногой в пол, он отдавал мне распоряжения. Пока я все записывала, О'Коннор рассказывал Руду, что жена ему давно перестала писать, что он не удивится, если она бросит его, что он узнал стороною, что она продала их общий магазин скобяных товаров и их дом и уехала неизвестно куда. И при этом пожимал плечами: «Она взяла ребенка». Р.: «Что будешь делать?» О'К.: «Да ничего не буду делать». Р.: «Ты должен получить свою долю денег». О'К.: «Зачем? Я поеду в Японию и заработаю кучу денег. Война с Японией еще, слава Богу, длится — можно еще хорошо заработать!»

С первого дня нашей службы у американцев О'Коннор сказал: «Вы будете, раз в день завтракать в офицерской столовой вместе с нами». Мы сказали: «Ail right!» и внутренне возликовали от радости. Один раз в день сытно поесть самим, а может быть, сможем что-нибудь вынести, если не запретят, и для родителей. Если не разрешат выносить, то наши карточки дадут им возможность посытнее жить. Так оно и было, раз в день мы ходили вместе со всеми офицерами в их столовую есть «ланч» — второй завтрак в полдень, вкушать их американскую еду, совершенно потрясающую по вкусу и обилию. Для солдат была особая столовая со своей кухней и огромными столами и скамьями — бывшая столовая рабочих и служащих завода Круппа. Подавалось нам мясное блюдо со всякими приправами, гарнирами, салатом, сладким кофе и горками булочек, самых причудливых форм и вкуса, горячими, ароматными и румяными. Это было для нас, отвыкших за годы войны от обилия на столе, неслыханным, неправдоподобным пиршеством. Одного такого «завтрака» могло бы нам хватить на три дня жизни. А что же тогда был американский «обед», который все поглощали в этой же столовой? Это даже и представить было нам невозможно, но американцы устремлялись после службы, уже «голодные», в свои «кантины» обедать, а мы шли домой, совершенно сытые «завтраком». Когда мы завтракали в полдень в столовой, сидели все за небольшими круглыми столами на 5–6 человек, и еда приносилась и ставилась в центр каждого стола; мы старались есть не спеша, скромно, благовоспитанно брать с общего блюда небольшие кусочки, чтоб никто не подумал бы о нас, что мы «дикие русские». Но глазами и мыслями мы поедали все, что было за нашим столом — и за соседними. Много пришлось нам в последующие годы и нуждаться, и голодать — и я всегда с удовольствием вспоминала два «сытых» месяца службы у американцев, когда мы с сестрой ели досыта прекрасные изготовления американских поваров.

Первые недели нашей работы переводчиками были очень трудными — мы плохо понимали американцев, они говорили очень громко, отрывисто и немелодично. Имея опыт переводчиц, мы больше догадывались, о чем толкует американец, и переводили весьма приблизительно все на немецкий язык. С немецкого на английский было много легче, т. к. мы в совершенстве понимали немцев, и, кроме этого, немцы были очень терпеливы и их можно было по нескольку раз переспрашивать, чтобы уяснить себе суть дела и потом уже переводить нетерпеливым американцам. Из двух наших начальников О'Коннор был более великодушным и неторопливым, переспрашивал, если не понимал, чего хочет немец, или если, видел что немец не понимает чего О'К. от него хочет узнать. Иногда лишь, если попадался «трудный случай» — очень бестолковый человек, который и нас не понимал и сам толком ничего сказать не мог, то О'К. после долгого разговора «в обе стороны» поднимал свои черные глаза к небу и восклицал: «God!» (Бог) (произносил слово, как «гад»), но говорил с таким напряжением и чувством, что всем вокруг становилось жутко. Начальник же сестры — Руд — был французского происхождения, с несдержанным темпераментом и злой мелочностью, очень нетерпеливый, неровный, недобрый, завистливый, мстительный и эгоистичный. Когда сестра переводила слова Руда немцу и он не сразу схватывал, что от него хотят, Руд взрывался, кидался на немца, бешено и нечленораздельно орал что-то, хватал нерасторопного немца за шею и тряс его руками. Картина была пренеприятная, и сестра невзлюбила Руда, он это чувствовал, сердился и даже угрожал: «You don't know me, but I am а rat! А real rat!» («Вы меня не знаете, но я крыса. Настоящая крыса!») Нужно было понимать: я злой и мстительный. И обещал ей, что отомстит ей когда-нибудь за то, что она его избегает и не желает даже разговаривать с ним в неслужебное время (мы с сестрой никогда в столовой не садились за один стол с нашими начальниками, а всегда — с младшими офицерами — и всегда — с разными). Сестра не понимала техасской речи О'К., я с трудом понимала Руда. Часто в бюро приходили англичане, и они всегда требовали нас с сестрой для перевода: они надменно утверждали, что совершенно не понимают американской речи, так непохожей на «настоящий» английский язык! И мы переводили с американского на английский! Американцы тоже, возгордясь, пренебрежительно отказывались понимать этот иностранный язык англичан и призывали нас — переводить. Но вообще работа наша была американцам полезна, мы были весь день очень заняты, все шло успешно, мы начали привыкать к нашей службе и у нас появились среди американцев друзья. Ближе всех нам обоим был лейтенант нашего бюро Майк (George) М. Огромный, толстый с пухлыми детскими розовыми щеками, он премило улыбался своими тоже розовыми пухлыми губами, был добрым, сердечным и всячески пытался помочь немецкому населению, приговаривая при этом, чтоб оправдать свои добрые поступки: «Мы никогда не воевали с мирным населением Германии, с женщинами, детьми, а только с гитлеровской Германией, с Гитлером. А население — не виновато». Майк был сам немецкого происхождения и жалел разрушенную Германию.