В дни войны: Семейная хроника - [147]

То, что нас бросили, быть может, спасло нам жизнь. Мы бы, скорее всего, оказались со всеми — в Праге. И разделили бы трагическую судьбу русских и «власовцев». Прага оказалась для них ловушкой. После освобождения Праги силами власовской армии от немцев власовцы пошли на соединение с американскими войсками. Американцы их приняли, но придерживаясь ялтинского договора, арестовали и выдали всех поголовно (бежало лишь небольшое число власовцев и скрылось, смешавшись с местным населением) советским войскам, которые расстреляли весь офицерский состав, а низший военный состав — солдат — сгноили в лагерях Гулага. Вместе с семействами.

Огорчение по поводу отъезда РОА из Берлина без нас было смягчено тем, что мы имели все нужные бумаги для скорого индивидуального отъезда из Берлина. И мы не задерживались из-за неудачи с РОА. Попрощались с соседями и новыми панковскими друзьями, нагрузили весь наш багаж на большие сани, запряженные лошадкой, и вслед за санями с нашим многострадальным багажом пошли на Анхальтер-вокзал. Шел снег — большими медленно падающими хлопьями. Самое тяжелое мы сдали в багажное отделение (папин манускрипт, мои дневники, рулоны с картинами, с трудом зашитые в ковер). Нам обещали выслать багаж вслед за нами на следующий день. Мы ехали в Гейдельберг — все еще в надежде поступить в университет. Сила инерции! Остальные чемоданы, полегче, погрузили в переполненные беженцами вагоны. И забрались в вагон.

Бад-Нейштадт. Конец войны

Глава первая

19 ФЕВРАЛЯ 1945 г. ОТЪЕЗД ИЗ БЕРЛИНА

Мы выехали из Берлина поздно вечером, в полной темноте. Из свинцово-черных туч все еще падал тихо снег — медленно кружились большие снежинки. Поезд тихо отошел от заснеженного перрона, как будто стараясь быть неслышным, без гудков, и тихо потянулся на юг мимо разрушенного, разбитого Берлина, распростертого под снежным покровом. Несчастный измученный город со стойкими, приветливыми берлинцами, разделившими судьбу своего города, остался позади — в темноте. И сделался печальным воспоминанием. При слове Берлин у меня в зрительной памяти всегда возникают одни и те же образы войны, горы битого кирпича вперемешку со штукатуркой, обломками, сглаженные дождем и снегом. И на них — венки, букеты цветов. Иногда — кресты, деревянные кладбищенские кресты — тем, кто похоронен под рухнувшими домами. На каждой такой могиле на «горке» высотой в несколько этажей — много крестов, венков. Как-то не поворачивался язык пожелать умершему: «Пусть будет ему пухом земля».

Мы ехали в поезде в Гейдельберг через всю Германию, с длительными остановками, не доезжая до городов, которые в этот момент бомбили. Всю дорогу была опасность, не прекращающаяся ни днем, ни ночью, что наш состав, прекрасно видимый среди снежного покрова, будет разбомблен, мы были незащищенными и совершенно на виду. Но за весь многодневный путь нас никто не тронул, не соблазнился таким «маленьким уловом» — бомбили на нашем пути беззащитные города. И эти разрушенные города проплывали мимо окон нашего вагона: разбитые здания, без жизни, стены с пустыми окнами, через которые всегда видно серое зимнее небо, разбитые готические храмы; заснеженная, избитая страна.

В вагоне пассажиры рассказывали друг другу свои беды, делились печалями: кто кого потерял, у кого погибли на Восточном фронте сыновья, мужья, братья, у кого — близкие, целые семейства под рухнувшими зданиями. Все это было простое немецкое население, измученное войной, гибелью близких. Но очень стойкое — без героизма, без громких слов, без отчаянного громкого горя; или оно уже поутихло или сдерживалось: все чувствовали, что у всех — подобное же горе… Никто не обсуждал политического положения, никто не проклинал, не призывал ко мщению, не требовал возмездия — ни для американцев, ни для англичан, но все единодушно боялись «русских». Вести об их жестокости и безобразном отношении к женщинам уже дошли до всех уголков Германии.

Мы доехали до небольшого городка Бад-Нейштадт-ан-дер-Заале. И поезд наш дальше не шел. Нас, пассажиров, попросили высадиться. И если кто хотел, мог ехать обратно и сходить с поезда в любом городе, где можно пересесть, если повезет, на поезд, который идет в более подходящем для него направлении. Все пути к Гейдельбергу были перебиты, до него невозможно было доехать, только собственными усилиями и средствами и не по железной дороге. Мы сидели в зальце маленького неразрушенного вокзала на нашем багаже и обдумывали создавшееся положение. Решили посмотреть на город, куда нас случайно завез поезд: темные старенькие немецкие дома, все не выше трех этажей, плотно друг к другу прижатые, как во всех старых готических городах. Очень большая базарная площадь, мощенная булыжником, отельчики вокруг; из города видна высокая, покрытая лесом гора, на верхушке которой развалины (старинные) замка, высокие отвесные над краем горы стены с пустыми окнами, башни по углам каменных стен — без крыши. Между городком и горой по долине вьется речка Заале. Нам городок понравился, и решили мы осесть в Бад-Нейштадте: бомбить его, наверное, не будут, бомбить здесь просто нечего. Городок маленький, далеко от всего: от больших городов с промышленностью, от железнодорожных путей, от больших дорог, и сражаться за этот городок тоже никто не будет. И фронт (американские войска) скорее всего просто перекатится через городок без особых осложнений. Решили мы, что лучшего места ждать окончания войны, чем Бад-Нейштадт, мы не найдем. И багаж наш будет отправлен именно сюда, вслед за нами. Мы сначала поселились в отельчике недалеко от вокзала, очень скромном, дешевом, холодном, с отвратительной едой — раз в день, по карточкам: густая капустно-картофельная похлебка. Через несколько дней нашли уютный ресторанчик на базарной площади, где можно было кормиться по карточкам раз в день, очень хорошо. Это было семейное заведение, с клетчатыми скатертями на столиках, большими старыми фаянсовыми пивными кружками на полках, оловянной посудой; и обслуживала ресторанчик одна семья из трех поколений. И все были приветливыми, разговорчивыми, очень симпатичными провинциальными немцами. Мы себя почувствовали совсем по-домашнему. Нам дали стол, который всегда ожидал нас во время обедов (обед был готов всегда в одно и то же время), и никого за него больше не сажали, как будто «закрепили» за нами; за другими столами были всегда одни и те же лица, семейные и одинокие пары — все беженцы из Берлина. Иногда приходили раненые солдаты, которым был дан отпуск «на выздоровление», и они жили в окрестностях городка и приходили в «Gasthaus» поесть и посидеть за кружкой пива — им хозяева всегда «выставляли» пиво в «дар». Очень часто берлинцы и хозяева откровенно обсуждали с солдатами вопрос о возвращении в армию: все приходили к одному и тому же выводу, не нужно возвращаться, война вот-вот закончится, американцы займут южную Германию, и нечего рисковать жизнью. Война проиграна — и теперь важнее всего сохранить жизнь. Мне очень нравился такой здравый «патриотизм».