В дни войны: Семейная хроника - [148]

Мы поселились в доме местного сапожника — в двух чердачных комнатах. На площадке лестницы стояла буржуйка, на которой можно было что-нибудь подогреть и вскипятить воду. Комнатки были маленькими с одним окошком в каждой, но вид из окон был прекрасный, — очевидно, это были в лучшие времена комнаты прислуги.

Мы стали довольно ощутимо голодать. На местном базаре (на городской площади раз в неделю был базар) ничего нельзя было купить, кроме лука. На всех столах лежали большие вязки лука. И больше ничего не было. Ни картошки, ни овощей. Мы купили большую вязку лука и притащили ее на наш чердак. Теперь у нас не будет цинги, лук — это чистейший витамин С. В ресторанчике мы могли обедать по нашим талонам, и кормили нас очень сносно, вкусно, но не досыта, и только на этот обед и хватало наших талонов. А утром и вечером все время хотелось есть — и не было у нас ничего, кроме кофе и тоненьких кусочков хлеба, которые мы подсушивали на нашей печурке — совсем как в Ленинграде. Только что на подсушенный хлеб мы клали нарезанный колечками лук, иногда тоже «поджаренный» на печурке. И мы насквозь пропитались запахом лука.

Сапожник и его семья (две взрослые незамужние дочери и жена) были спокойные, вежливые люди и брали с нас за чердак очень недорого. Они были довольны, что им не вселят беженцев с детьми насильно. В доме все помещения, кроме чердака, были темными, высокими, узкими, с черной мебелью, черными балками на потолке, темными деревянными панелями и черными колонками балюстрад. Единственное, что было светлым в доме — большое количество огромных белых пуховиков, которые с раннего утра вывешивались на просушку из всех окон узкого дома и проветривались до захода солнца. Пуховики висели из окон спален целыми днями — зимой и летом, во всех домах, во всех провинциальных городах Германии.

В наших двух комнатах стояли простые деревянные скрипучие кровати, один расшатанный стол и четыре стула. Над нами находился холодный чердак, в который можно было попасть через люк в потолке. Там стояли огромные сундуки, очевидно, поставленные туда с незапамятных времен, когда строился этот дом. В сундуках хранились шубы, старинные платья, отрезы. И с потолка свисали завернутые в простыни одежды, шубы более современные, пальто — имущество, накопленное, наверное, несколькими поколениями людей, живущих в этом доме; каждое последующее поколение, походившее на предыдущее, — с теми же устоями, привычками, понятиями, предрассудками, жившее спокойно, достойно, без особых волнений от рождения до могилы. Сапожник, наш хозяин, был весьма уважаемым человеком в городке, спокойным бюргером, имевшим постоянное место в церкви на одной из передних скамеек и постоянный столик в местной пивной, где он со своими друзьями спокойно тянул пиво из больших кружек в воскресенье вечером и иногда перекидывался с ними фразой-другой, а по праздникам он в пивную приходил, как и все бюргеры, со своими семейными — женами и детьми, и все пили пиво и пели хором.

Мы каждый день ходили на вокзал, справляться не прибыл ли наш багаж. Но ничего не приходило. Папа совсем потерял покой — его рукопись, единственный экземпляр его «Книги жизни» исчез где-то между Берлином и нашим городком. И никогда не доехал наш багаж до нас. С рукописью папы пропали мои ленинградские дневники и рисунки, все наши картины — и другие невосстановимые вещи. Папа, несмотря на горе по поводу потери рукописи, продолжал работать над последней заключительной главой. По примеру папы я тоже засела за работу, стала восстанавливать свой ленинградский дневник. Прошел такой небольшой срок со времени блокады, впечатления были все еще сильными, так что мне не очень трудно было все написать заново. Но рисунки я не восстанавливала, кроме одного, и позднее я уже не пыталась это сделать — наступили новые испытания.

Мы часто ходили с сестрой гулять — и по городу, и вокруг него. Город был обнесен валом и городской стеной, как многие старые немецкие провинциальные города. Внутри городской стены — очень тесно застроенный город, — как их изображали на старых книжных миниатюрах и картах (только базарная площадь — привольная), все улицы — узкие, старомодные дома, тесно прижатые друг к другу, и весь городок лепился около большого храма из светлого кирпича с красной черепичной крышей, в цвет светло-красных черепиц на крышах домов. Городской вал переходил в толстую отвесную стену из обветренного кирпича со стороны «неприятеля», в некоторых местах — очень высокую. За валом — долина реки Заале с мягкими, позеленевшими весной лугами, с легкими деревянными мостиками через реку. За лугами начинались лесистые холмы и гора со старым замком-развалиной. Замок был виден издалека, построенный из серого тяжелого камня в незапамятные времена. К нему шла пешеходная дорога, частично выложенная булыжником, в более крутых местах поперек дороги были вбиты толстые черные доски, чтоб дорога не обсыпалась, не размывалась дождями. Доски давно обросли мохом. Вся дорога к замку с обеих сторон закрыта кустами и деревьями. Поднимались по ней медленно, долго, как по затемненному зеленому коридору. Мы, когда стаял снег и зазеленели деревья, стали часто ходить по замковой дороге. Мне казалось, что здесь, среди деревьев на высокой горе, совершенно безопасно — гору никто не будет бомбить. В просветы между деревьями была видна голубая даль, долина реки, теперь еще заснеженная, и весь небольшой старый городок, запакованный в опоясывающую его кирпичную стену.