В дни войны: Семейная хроника - [145]

Сигизмунд сказал: «Мы только что приехали в Берлин, еле выскочили из Польши — приюти нас на время, у нас в Берлине никого нет!» Они вошли и втащили в переднюю полдюжины чемоданов, очень больших. Как они смогли «выскочить» с таким багажом! Вид у родителей был очень измученный, а у Сигизмунда — виноватый.

Уговорила своих родителей пустить Канковских в гостиную Бэков — жить, все равно стоит пустая, пока они не найдут что-нибудь подходящее. Родители на этот раз воевать со мною не стали. Хоть и смотрели на меня неодобрительно. Так и было решено. И мы все вместе зажили. Мне даже нравилось — не так одиноко и беспокойно. Мы с Сигизмундом между бомбежками ходили по разным адресам из газетных объявлений — искали подходящую квартиру. Но все не подходило: или квартиры были дорогими, или в опасных, полуразрушенных районах. Канковским очень нравилось жить у нас.

Когда же в бомбоубежище жители нашего дома стали спрашивать, по-моему вполне по-добрососедски про Сигизмунда, родители его, так уютно жившие у нас, забеспокоились: «Не донесут ли? Вдруг сына отправят на фронт». Очень скоро получили все нужные печати на все свои беженские документы и уехали на юг Германии. А жители дома после их отъезда, сидя в бомбоубежище, сказали: «Вот нас стало еще меньше». И все вздохнули грустно.

БОМБЕЖКИ ПАНКОВА

Папа только что перестал работать на «Борзике». «Борзик» — сталелитейный завод, на котором работал папа рабочим (его работа заключалась в том, что он на громадном станке просверливал дыры в толстых стальных пластинах), завод очень пострадал от тяжелых повторных бомбардировок, часть цехов была уничтожена и «освободившиеся» рабочие отправлялись или на другие оборонные заводы, или в ополчение.

Начиная со второй недели февраля каждую ночь советские бомбардировщики прилетали бомбить северную часть Берлина и восточную — Панков. Мы почти всегда спускались в наше «убежище» под домом. В убежище собиралось не больше десяти-двенадцати человек — жителей нашего дома. Все молча сидели вдоль стен. Самая старшая жилица — всегда в большой металлической каске на олове. И все, как по команде, сгибались и закрывали голову руками при близких разрывах бомб. В нашем подвале было очень страшно — мы чувствовали себя уязвимыми, во власти случая. Постепенно все женщины нашего подвала приобрели каски. У нас не было касок. У мужчин — тоже не было, но каждый сидел, держа в руках лопату. А самый старый держал лом.

В конце февраля была страшная ночь налета. По радио сказали, что на северо-восточную часть Берлина летят крупные соединения советских бомбардировщиков. Мы не задерживаясь спустились в наш подвал, в котором всегда пахло сыростью и плесенью. Он так плохо был изолирован даже от улицы, что мы слышали все, что происходило и на небе, и на земле. На небе рвались снаряды зениток и гудели бомбардировщики. На земле — ухали разрывы, земля вздрагивала, и дом качался и весь оседал, и стены подвала, и подпорки скрипели, трещали и выпускали пыль. Самое трудное было перенести свист фугасных бомб. Советские бомбардировщики бросали каждый по три бомбы — одну за другой. И по свисту можно было определить направление летящих бомб и отсчитывать их количество. Бомбили наш район и были прямые попадания в здания на нашей Пестолоцци штрассе, и мы по приближающемуся свисту и разрывам знали, что бомбы летят прямо на нас: последняя бомба (разрушившая соседнее с нами здание) была не слышна. Разрыв мы услышали раньше, чем долетел звук свиста — он был поглощен грохотом рухнувшего здания. Мы решили, что на нас сыпется наш дом — в подвале было оглушающее давление воздуха, треск, пыль лезла в рот, уши, казалось, мы сейчас задохнемся, и электричество потухло, и наступил мрак и непереносимый грохот — это был ад; момент казалось, что выжить невозможно — мы погибали. Но грохот сделался тише и утих, следующие разрывы бомб стали удаляться. Кто-то в подвале произнес: «Мы еще живы». Мы закрыли лица приготовленными полотенцами (было от пыли трудно дышать) и стали приходить в себя. После отбоя ощупью вышли на улицу, где-то близко был пожар: небо было оранжевое и на улице — светло от пожара. Соседнее здание лежало в руинах. Стояла лишь часть боковых стен и задняя стена — передней стены не было. Бомба разрушила весь пятиэтажный дом до самого подвала. Подвал был, конечно, засыпан со стороны улицы, но жители, спасавшиеся в нем, вылезли через заднюю, запасную дверь и стояли теперь перед руиной дома — молча. Запомнилась мне высокая дама, неподвижно смотревшая на место, где была ее квартира — и остались лишь обои на задней стене дома. Светлые обои с пятнышками. Дама не двигалась, как застыла, и все смотрела наверх на светлые обои молча, только губы ее чуть шевелились — или она молилась, или прощалась, или перечисляла имена детей, выросших в этой квартире. Никто не плакал, не стонал, все было странно тихо, как будто никто не мог еще поверить, что у них нет больше крыши над головой. Только одна молодая женщина, стоя на другой стороне улицы, все монотонно повторяла, глядя на руину дома: «Нас разбомбили, нас разбомбили…»