В дни войны: Семейная хроника - [144]

На этой же Ялтинской конференции Сталин договорился с союзниками о поголовной выдаче всех советских пленных (находящихся не только на территории Германии, но и в Англии, Америке и Канаде). Выдача должна быть «безусловной, вплоть до насильственной». Также должны быть отправлены поголовно все советские граждане, вывезенные на работы в Германию, обратно в Советский Союз. И также — все беженцы из Советского Союза, оказавшиеся за его пределами. Все — кто оказался за границей Сов. Союза после 1939 года. Возвращены должны быть все — до единого человека! И союзники — не спорили, согласились! Сталин же знал, что ему нужно заручиться поддержкой союзников и узаконить «насильственную» выдачу ему граждан, не желающих больше возвращаться в Советский Союз, и знал, что их будет — очень много!

Папа много времени проводил по вечерам и в воскресенье с генералом Закутным и все больше мрачнел. Папа довольно близко сошелся со многими участниками РОА. Радовался, когда в Праге был опубликован Манифест (папу на торжества не пригласили). Но он был на «повторных» торжествах в Берлине. У папы с генералом Власовым состоялось три встречи. Папа по своей горячности не учитывал, что у В. были руки и ноги связаны недоверием немцев. К нему лично и ко всем русским. И осторожность высказываний Власова сердила папу — и он считал, что Власов в победу над коммунистами не верит, что он возглавляет движение «по инерции». Может быть, так оно и было — Власов прекрасно чувствовал, не мог не чувствовать, что время уходит и с каждым днем энтузиазм русских людей ускользает, а момент наибольшего подъема после пражского Манифеста спадает. Но в этом нельзя винить Власова, а только Гитлера, Риббентропа и Геббельса. Власов все время держался с достоинством и ни на какие компромиссы с немцами не шел. И это именно, эта его сила и пугала Гитлера и его окружение и вызвала к нему, естественно, недоверие. И ни о чем они никогда не могли бы договориться, цели были совершенно разные. У Власова — русские, освободительные, антикоммунистические. У Гитлера с его патологической ненавистью ко всему славянскому — захватнические и только с уничтожением русского населения (если бы ему это позволили сами немцы и сами русские).

Мы знали еще в Берлине, что Власов своим частям не разрешает участвовать в боях на Восточном фронте. Не разрешал направлять оружие на своих. В этом его сила. Отдельные добровольные части участвовали с немцами как их составная часть в боях на фронте (чаще с партизанами). Но это не были «власовцы». Хотя в Сов. Союзе их так и называли. Власов боролся даже с тем, чтобы части его армии без его разрешения не были направлены на Западный фронт.

Папа готовил план отступления семьи из Берлина. Он заручился обещанием генерала Закутного, что когда он, 3., будет отступать из Берлина, адъютант его заедет на грузовике за нами (со всеми нашими вещами), и мы поедем на поезде вместе с поездом РОА по направлению на Прагу. Папа в Прагу совсем не рвался, но решил, что сейчас самое важное — уехать из Берлина. А до Праги мы не поедем и высадимся как можно дальше от Берлина и как можно дальше — от Праги. Это давало нам успокоение. И так мы решили — едем вместе с Закутным.

В конце января был опубликован указ для жителей Берлина: никто из живущих в Берлине больше не сможет выехать из города в эвакуацию. Считалось, что женщины и дети давно выехали из Берлина (что почти соответствовало действительности) и что все, кто теперь живет в Берлине, работает на заводе, фабрике или транспорте, или учреждениях, связанных с обороной страны. А потому они должны оставаться в Берлине. Беженцы же из восточных областей Германии и Пруссии, а также все беженцы из городов, подвергающихся бомбардировке (Гамбург), проезжая через Берлин, должны оставить город как можно скорее и ехать дальше, не обременяя Берлин, который напряг все силы. Теперь перед нами встал вопрос — что нам делать. Мы уже не считались беженцами, прожив в Берлине почти год (и мы с папой служили) — значит, мы по собственному желанию уехать никак не сможем.

И тут пришла на помощь изворотливость сестры: она была «беженцем из восточных областей Германии» — из Польши! А беженцы имели право бежать с семьею. А мы как раз — были семья. И начались хлопоты. Мы с сестрой бегали по разным беженским учреждениям, заполняли анкеты, стояли в очередях и, наконец, получили через несколько недель нужный документ: «Приказ выезжать!», дающий право уезжать из Берлина. Но еще был февраль, и мы еще верили, что нас заберет генерал Закутный. Но были готовы уезжать «самостоятельно».

Судьба еще раз послала нам испытание, судьба испытывала нашу отзывчивость! Вечером в нашей квартире прозвонил звонок. Открываю дверь и с удивлением вижу три молчаливые фигуры. Они стояли и ничего не говорили, просто смотрели на меня.

Впереди Сигизмунд Канковский, а за ним его родители, как иллюстрация «Провинциальная Русь». Я замерла в удивлении, а внутри лихорадочно металась мысль: мои друзья явились пытать дружбу, что на это скажут мои родители им и мне? Как было бы просто и хорошо, и легко, если б они думали так же, как я: приехали друзья, им нужна помощь, и мы можем помочь, — и это большая радость!