В дни войны: Семейная хроника - [127]

    В квартире, в которой мы жили, в майоровой гостиной стоял большой застекленный шкаф, и в нем — книги. Это было для меня огромной радостью. Я считала, что не нарушу договора, если буду брать книги для прочтения, не вынося их из дома, чтобы не потерять и не запачкать. И я почти всю библиотеку полицейского майора прочитала с большим удовольствием. Многие книги я читала раньше — по-русски. По-немецки они воспринимались иначе.

    Наступил день, когда мы должны были явиться в Дом Гегеля с нашими документами на собеседование. Дом очень большой, обращенный фасадом к реке Шпрее. Река узенькая, треть нашей Фонтанки, но тоже с чугунной оградой и каменными (не гранитными) тумбами. Набережная, на которой стоял дом — очень узкая, напротив ворот — пешеходный металлический мостик через речку на территорию Пергамонт-музея. Мостик закрыт решеточкой на замок. По ту сторону Шпрее расположены очень торжественные темно-серые постройки музея-дворца, с широкими лестницами, колонками, переходами, и везде — бронзовые, позеленелые скульптуры людей, всадников, коней, орлов и барельефы на стенах.

    У высоких железных ворот Дома Гегеля — будка с охранником, он же дворник. В главном пятиэтажном здании в бельэтаже — обшитая дубом огромная библиотека и аудитории с темной мебелью и темными лестницами, ведущими в верхние этажи с классными комнатами и квартирами двух начальниц Дома Гегеля. От главного здания отходят два флигеля — трехэтажные дормитории студентов. И между ними узенький дворик.

    В приемной перед библиотекой, куда нас с сестрой провели, собралась большая группа людей — все студенческого возраста, все так называемые иностранные студенты. И все между собою говорили по-русски. Это был очень приятный сюрприз. Только очень маленькая группа (они держались отдельно) была из Венгрии и Чехословакии, все же остальные — из России. Очень немногочисленная часть студентов из России была немцами — колонистами, с простыми крестьянскими лицами. Они говорили на немецком диалекте, понять который было очень трудно, и сразу переходили на русский язык, видя наши вопросительные выражения лиц. Но большинство были русские.

Мы узнали, что те, кто будет принят в Дом Гегеля, должны будут жить в пансионе при Доме, а семейные иностранцы, живущие в Берлине, будут ездить только на занятия; группы живущих в Доме и приезжающих будут разные, соответственно разнице в возрасте, и программа будет несколько отличаться. У живущих в Доме она будет более расширенной и насыщенной.

Нас всех провели из приемной в библиотеку и рассадили по стульям в очень торжественном помещении, с громадными зеркальными окнами с видом на музей и памятники с зелеными головами и плечами. Мне очень захотелось учиться в этом тихом, темном, европейском «храме науки», через который прошло так много сотен людей, ищущих возможности расширить свое образование в европейском университете. По всем стенам — встроенные высоченные дубовые шкафы с книгами за стеклянными дверями. Драгоценная библиотека. Наверное, и Гегель открывал эти шкафы и высматривал, что бы ему почитать и потом покритиковать… За темным длинным полированным столом лицом к нам сидел в кресле с очень высокой спинкой и шишечками наверху почтенный старец, с розовыми щеками, небесно-голубыми глазами, как у нашего папы, и совершенно белыми волосами и белой бородкой клинышком. Это был ректор — профессор Ремке. С каждой стороны от профессора стояло по сухой фигуре в черных одеждах и тоже с белыми волосами. Две седые начальницы Дома Гегеля. Они то наклонялись к голове профессора, то распрямлялись вместе и по очереди что-то шептали ему в уши. Когда они наклоняли свой плоский угловатый стан к профессору, они улыбались сладчайшей улыбкой. Когда они расправляли свой стан и поворачивались к нам, на их лицах не было даже следа улыбок — губы делались тонкими, и они вызывали нас по очереди холодными голосами. Это скорее походило на старую диккенсовскую Англию, чем на Германию. Вызванный должен был встать и отвечать на вопросы профессора, всегда академического характера: что и где мы изучали, как долго находились в обучении и т. д. Черные дамы иногда вмешивались и дополнительно задавали вопросы, их интересовавшие: кто родители (они привыкли к иностранцам за долгие, догитлеровские времена своей службы), чем занимаются и занимались до войны; им хотелось ознакомиться с нашим «социальным положением». Им это было чрезвычайно важно, и они отмечали что-то в своих маленьких кожаных книжечках. Туда вписывался своеобразный «табель о рангах», в соответствии с которым они в дальнейшем обращались с нами: с одними — весьма вежливо, с другими — требовательно и придирчиво, с третьими — небрежно. Все немецкие колонисты сразу попали в третью категорию. Все русские, почти, попали в первую категорию, и некоторые одинокие студентки без особых выдающихся родителей и без «немецкого знатного жениха» попали во вторую категорию. Решало, конечно, не происхождение, национальность, образованность, а богатство или бедность студента. Дочь профессора считалась по немецким масштабам обязательно «богатой особой». Невеста немецкого офицера тоже, а дочь колониста для них — вроде крестьянки или служанки. Со временем за наше там пребывание они изменили постепенно свои предвзятые мнения и сделались более человечными, и даже, как ни странно, привязались к нам. Этому, конечно, способствовали тяжести жизни в Берлине, которые мы несли все вместе. Во время войны совсем меняются старые ценности: богатство, положение — они заменяются ценностями сердечной крепости.