В дни торжества сатаны - [12]

В самом деле — куда еще я мог поместить пришельцев? В городке нет ни одного свободного домика — количество их строго соответствует числу жителей острова. Не подлежит никакому сомнению, что два человека могли стеснить меня, живущего в одиночестве в большом доме, гораздо меньше, чем нескольких человек, обитающих в одном из маленьких коттеджей городка.

Я отвел моим милым гостям весь партер. В нем не так прохладно, как в моем «подвале», но зато и не так жарко, как в верхнем этаже. Мои жильцы меня нисколько не стесняют. Первое время, правда, мне как-то странно было думать, что в доме, кроме меня, Джефферсона и Гопкинса, живет еще кто то. Но скоро я освоился с этой переменой.

Не могу того же сказать про Джефферсона. Этот почтенный человек, по-видимому, очень недоволен вторжением постороннего элемента в мой дом. Правда, как благовоспитанный слуга, могущий послужить образцом даже для славившихся в прежнее время во всем мире английских слуг, он ничего не позволил себе сказать. Он по-прежнему почтительно-корректен, сдержан и исполнителен.

Бедный Джефферсон! Его удел — никогда и ничему не удивляться. И надо отдать справедливость — все долгие годы службы у меня он с покорностью нес этот крест. Он не удивился даже тогда, когда примчавшийся из базы автомобиль вместе с его хозяином доставил к подъезду коттеджа совершенно неизвестную полуголую даму и такого же неизвестного господина в мокром насквозь платье.

Мне стоило огромного усилия, чтобы не улыбнуться при виде того каменного безразличья, с которым Джефферсон выслушал мое распоряжение.

— Эта молодая леди и этот джентльмен будут жить в моем доме. Они займут партер. Я проведу гостей в их комнаты, а вы принесете мое белье и один из костюмов. Джентльмену необходимо переодеться.

— Слушаю, сэр. Прикажете Гопкинсу приготовить для леди и джентльмена горячий завтрак и пунш?

— Да. И как можно скорее.

Милостивые государи! Что вы там не говорите, а приятно иметь понятливого и корректного слугу.

И все же, хотя у меня нет никаких конкретных данных, я чувствую, что Джефферсон недоволен. Я достаточно хорошо знаю его для того, чтобы думать так. Сначала у меня мелькнула мысль, что это недовольство порождено излишней работой, вызванной поселением в доме двух новых обитателей. Но я сейчас же убедился, что догадка моя несправедлива: Джефферсон никогда не был лентяем.

Что же ему пришлось не по вкусу?

Впрочем, не все ли мне равно, что думает Джефферсон? И даже все обитатели острова? Подданные всегда думают о своих монархах только дурное. Это аксиома.

Итак, мисс Мэри и ее брат поселились в моем доме. Девушка уже на другой день совершенно оправилась от пережитого ею ужасного потрясения. Заботы добрейшей миссис Стивенс, в изобилии снабдившей красивую эмигрантку платьями и необходимыми вещами из своего богатейшего гардероба, окончательно вернули моей гостье ее, по-видимому, всегда жизнерадостное настроение.

Миссис Стивенс, молодая еще и очень привлекательная дама, была вне себя от восторга. В числе немногих находившихся на острове женщин, она была единственной, принадлежавшей к нашему кругу. Остальные были женами простых людей и, конечно, между ними и миссис Стивенс лежала целая пропасть.

— Я так рада, так рада, — говорила мне эта милая женщина. — По крайней мере, есть с кем поговорить и отвести душу. А вы рады, мистер Гарвей?

Помню, тогда я ответил нечто настолько неопределенное, что, кажется, даже огорчил мою добрейшую собеседницу. Тогда, в первые дни пребывания на острове моих гостей, я по совести не мог сказать, доволен ли я их появлением на моем жизненном пути. Даже нет — могу сказать определенно: скорее я был недоволен.

Я закоренелый холостяк и, как у всякого холостяка, у меня бесчисленное количество разнообразнейших и странных привычек!.. Вторжение в мой дом женщины, да еще такой молодой и красивой, естественно, не могло не нарушить этих привычек. Роль любезного хозяина далеко не всегда бывает приятным занятием. Раньше я делал, что хотел и проводил время, как мне было угодно. Теперь же мне приходилось очень часто делать то, что как раз не совпадало в данный момент с моими желаниями.

Я хотел сидеть в моем «подвале» в удобном кресле и читать книгу — меня звали гулять; я хотел, взобравшись на вершину горного кряжа, лежать в густой тени гигантского эвкалипта, лениво смотреть на бирюзовое море или сквозь дрему слушать тысячеголосое щебетание птичек, — а меня влекли кататься на моторной лодке; мне хотелось, сидя с друзьями в моей прохладной и уютной столовой, пить виски или тянуть через соломинку крепкий ледяной шерри, а меня заставляли играть в бридж или покер.

Словом, я, к желаниям и даже капризам которого применялось течение всей жизни на острове, вдруг к крайнему своему изумлению убедился, что я больше не хозяин своего времени и своих поступков.

И что самое удивительное — это то, что я, во все дни своего земного странствования ставивший превыше всех благ право независимости действий, желаний и намерений, я, который привык повелевать целым континентом — не чувствовал пока никаких неприятных последствий от подчинения своей воли воле другого существа.