В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии - [37]

Но как только стало известно об ультиматуме, положение круто переменилось. Я никогда не делал себе иллюзий относительно румынской психологии и ясно понимал, что искреннее огорчение смертью эрцгерцога естественно вытекало из эгоистических мотивов – а именно, как мы уже говорили, из опасения, что теперь придется отказаться от исполнения национальных заданий. Ультиматум и угроза войны, с часу на час все больше заволакивавшая горизонт, внезапно перевернули румынскую психологию, показав, что цель Румынии может быть достигнута другим путем: не путем мира, а путем войны – не за двуединую монархию, а против нее.

Я никогда не думал, что такой переворот может произойти в течение нескольких часов. В порядке дня значилось как искреннее, так и искусственное возмущение тоном ультиматума, и все повторяли «L’Autrihe est devenue folle»[6]. Дамы и мужчины, бывшие со мной в течение целого года в хороших дружеских отношениях, внезапно превратились в злейших врагов, я всюду наталкивался на смесь возмущения и пробуждающейся алчности, надеющейся наконец-то осуществить самые сокровенные свои желания.

В некоторых кругах настроение продолжало колебаться еще несколько дней. Румыния свято чтила военную мощь Германии, а 1870 год был еще свеж в воспоминании румын. Но когда в ряды наших врагов вступила Англия, то и эта забота была с Румынии снята; с этой минуты для преобладающего большинства румын стало ясно, что осуществление их чаяний есть лишь вопрос времени и дипломатического искусства. Приливающая к нам волна ненависти и завоевательных стремлений была гораздо сильнее в первый период войны, чем в позднейшие, потому что, как и все, мы ошиблись, рассчитывая на гораздо меньший срок войны, и потому думали, что исход ее наступит гораздо раньше, чем это случилось на самом деле. Много позднее, после крупных успехов германцев на западе, после Горлицы и покорения Сербии, среди румын образовались различные течения, выступившие за новую запоздалую политику. В первую же минуту все, исключая Кароля и немногих лиц, сгруппировавшихся вокруг него, более или менее решительно стояли за то, чтобы немедленно же напасть на нас.

Бедный, престарелый король Кароль со своей чисто немецкой душой был одинокой скалой среди этого бурного моря ненависти. Мне было поручено прочитать ему ультиматум в тот же час, когда он был вручен в Белграде, и я никогда в жизни не забуду впечатления, произведенного этим чтением на старого короля. Как старый испытанный в политике человек, он тогда же понял беспредельное значение этого шага, и не успел я прочесть документ до конца, как он прервал меня и воскликнул, смертельно бледный: «Это означает мировую войну!» Прошло несколько времени, пока он пришел в себя и начал выискивать способы, позволявшие ему надеяться, что мирное разрешение конфликта все еще возможно.

Я должен между прочим заметить, что за некоторое время до того в Констанце побывали царь и Сазонов и что они виделись с румынской королевской четой. Через несколько дней после отъезда царя я поехал в Констанцу, чтобы поблагодарить короля, наградившего меня одним из своих орденов – ясно подчеркивая, что добрые отношения с Россией отнюдь не заставят его забыть союз Румынии с нами. Во время моей аудиенции он рассказывал мне много интересных деталей, касающихся визита русских. Интереснее всего было описание его разговора с русским министром иностранных дел. На вопрос короля, смотрит ли Сазонов на положение в Европе так же спокойно, как сам король, Сазонов ответил утвердительно, прибавив, однако: «Parceque l’Autriche ne touche pas a la Serbie»[7]. Я, разумеется, немедленно передал эти многозначительные слова в Вену, но в то время ни Вена, ни король, ни я вполне ясно не понимали идеи, подсказавшей их. Отношения между Сербией и двуединой монархией не были в то время ни лучше, ни хуже обычных, и у нас не было ни малейших агрессивных намерений относительно Сербии. Поэтому никак нельзя вполне отвязаться от подозрения, что Сазонову было уже тогда известно, что у Сербии есть какие-то планы против нас.

Теперь король напомнил мне эти слова Сазонова и спросил меня, передавал ли я в свое время этот важный факт в Вену. Я ответил утвердительно, но в то же время напирал на то, что они являются для меня еще большим основанием верить, что убийство подготовлялось издавна и под покровительством России. Ведь дебреценское преступление, в свое время так сильно нашумевшее, тоже вызвало подозрение в русско-румынском подстрекательстве.

24 февраля 1914 года. «Венгерское корреспонденц-бюро» сообщило следующее:

«Сегодня утром в помещении нового греко-католического венгерского епископата, находящемся во втором этаже дворца торговли и труда на улице Франц-Деак, в кабинете заместителя епископа, викария Михаила Янковича, где кроме него находился еще секретарь Иоанн Слепковский, произошел огромный взрыв. Оба разорваны на части. В соседней комнате находился греко-католический епископ Стефан Миклосси, но он, однако, остался невредимым. Находившийся в другой комнате кандидат епископата Александр Сцат смертельно ранен взрывом. Наконец, в третьей комнате убиты слуга епископа и его жена. Стены канцелярии рухнули, и все здание сильно повреждено. Взрыв вызвал во всем доме такую панику, что все жители его разбежались. В соседнем здании суда на улице Вербожи напором воздуха выбиты оконные стекла. На улицу падали кирпичи, ранившие многих прохожих. Четверо убитых и раненых перенесено в больницу. Епископ сильно потрясен. Он выехал из здания епископата и переселился в дом одного из своих личных друзей. Дочь заместителя епископа Янкович, узнав о трагической смерти отца, сошла с ума. Причина взрыва до сих пор не установлена».