В дни Каракаллы - [4]

— Почему разорен? — повторил вопрос Аврелий.

— Многое пришлось восстанавливать после нашествия костобоков, в царствование блаженной памяти Марка-Аврелия, когда город весьма пострадал. А кроме того, торговля в Томах клонится к упадку, корабли все реже и реже посещают наш порт.

— Со времени нашествия уже прошло около сорока лет!

— Сорок лет. Но это племя не оставило в городе камня на камне. Они поклоняются богу грозы и все разрушают.

— Тацит называл их венетами, — произнес с вежливой улыбкой человек, несший чернильницу и пожелавший принять участие в разговоре.

— Этого я не знаю, — вздохнул Диомед, — но они совершенно разорили провинцию.

— Однако мне известно, что вы даже чеканите свою собственную монету.

— Медные оболы. На такой обол можно купить только ячменную лепешку или вязанку хвороста для очага.

Диомед вынул из кожаного мешочка несколько монет с изображением колоса и показал их на ладони римскому посланцу.

— В чем же причина оскудения?

— Мы живем среди вечной тревоги.

— Ты говоришь о положении на границе?

— Ты угадал. Варвары на сарматской границе до того потеряли страх перед римским оружием, что осмеливаются нападать на пограничные селения, угоняют скот, а жителей часто уводят в плен. Повсюду теперь свирепствуют грабители, и передвижение по дорогам стало небезопасным.

Римлянин был явно недоволен беседой. Он поморщился и стал задумчиво крутить в пальцах завитки великолепной бороды. Еще с тех пор, когда августом был в Риме Септимий Север, вошло в обычай носить такие пышные бороды, хотя за ними часто ничего не скрывалось, кроме пустого тщеславия. Римлянин сказал недовольным тоном:

— Благочестивый август печется о вас, как о своих детях.

— Охотно верю тебе, — поспешил согласиться Диомед.

— Но не допустит крамольных мыслей.

— Как же нам поступить?

— Вам самим следует позаботиться о том, чтобы надлежащим образом починить пришедшие в ветхость городские стены, как это уже сделали некоторые города в северных провинциях.

— К сожалению, город не имеет средств для такого строительства.

— Средства надо изыскать. Разве у вас нет богатых людей, которые своим рвением к пользе государства…

Диомед закашлялся.

— Что с тобой? Поперхнулся? — спросил римлянин в недоумении.

— Соринка попала в горло.

— Это бывает. В таком случае полезно постучать кулаком по спине. Тогда кашель пройдет.

— Спасибо, все уже хорошо.

— Так вот, — продолжал Аврелий, сгибая персты в кулак перед своей пышной, бородой, — у вас все есть. Амфитеатр и цирк. Вы даже устраивали недавно гладиаторские игры? Так ли это?

— Так.

— Или взгляни на этот акведук. Наверное, он доставляет вам с гор прекрасную питьевую воду?

— Вода превосходная.

— Как же вы не хотите восстановить пришедшие в ветхость стены и тем оградить такой замечательный город от всяких неприятных случайностей?

— Но позволь спросить, — поспешил Диомед переменить неприятный разговор, — какие вести ты привез нам из Рима? Здравствует ли по-прежнему наш богохранимый император?

— Здравствует. Об этом скажу во благовремении. Могу только открыть вам,

— и Аврелий обвел присутствующих многозначительным взглядом, — что со мной прибыла великая милость августа. Свиток, который я сжимаю в руке, не что иное, как копия декрета о даровании римского гражданства всем свободнорожденным. Где бы они ни жили и в какой бы отдаленной провинции ни обитали. Отныне вы равноправные римляне!

Мы уже сошли с горы и снова очутились на площади. Куратор обратил свои благосклонные взоры на старых пастухов, все так же невозмутимо опиравшихся на посохи, как будто бы ничего не произошло в мире.

— И вы тоже станете римскими гражданами, добрые пастыри!

Овчары с олимпийским спокойствием смотрели на посланца Рима.

Не зная латыни и не уразумев того счастья, что ждало их, грубые поселяне ничем не проявили своего удовольствия и с неодобрением взирали на городскую суету. В дальней горной деревушке они говорили на древнем наречии, не признавали римских богов и продолжали жить по обычаям предков.

Действительно, как мы узнали впоследствии, это был тот самый знаменитый эдикт императора Антонина Каракаллы, который он издал якобы в благодарность богам за спасение от козней брата Геты, хотя даже в нашей глуши стало известно, что цезарь Антонин убил его собственной рукой на груди у несчастной матери. Ничего особенного в мире не произошло, все оставалось на своих местах. Но, судя по лицу Диомеда, слова римлянина поразили его. Казалось, он старался понять, что все это означает. Шедший рядом со мною Аполлодор привык распутывать самые сложные силлогизмы и размышлял вслух:

— Забавно! Вот мы все стали римлянами!

— Ты говоришь об известии из Рима? — спросил его старый виноторговец с нашей улицы, которому мой учитель был немало должен за взятое в его таверне вино. — К чему это приведет? Как ты полагаешь?

— Приведет к тому, что ты будешь платить новые налоги, коих до сих пор, как провинциал, не вносил в сокровищницу августа.

— Какая же тогда это милость? — развел руками виноторговец.

— Превеликая.

— Ровным счетом ничего не понимаю.

— А понять нетрудно.

— Тогда объясни мне, раз ты такой ученый человек.

— Ты будешь платить новые налоги, и эти деньги пойдут на вооружение воинов. Когда император завоюет Парфию, ты этим самым незримо примешь участие в его подвигах.