В действующей армии - [56]

Я ранее ещё познакомился с графом в Харбине.

Крайне неловко было при первом знакомстве расспрашивать подробности постигшего его тяжёлого горя.

Но совместная дорога сближает, и встретившись снова с графом на станции Маньчжурия и совершая оттуда путь в одном вагоне, мы сошлись и разговорились.

— Вы провожаете тело вашего батюшки до самого имения Сенницы в Рязанской губернии? — спросил я.

— Нет, только до Иркутска…

— А оттуда?

— Оттуда вагон останется на попечении двух денщиков моего отца, которые едут со мною… Кроме того я телеграфировал, чтобы гроб встретили в Челябинске некоторые из родственников.

— А вы возвратитесь на войну?

— Конечно! Мой отец перевернулся бы в гробу, если бы я поступил иначе…

— А ваша матушка? Разве вы не думаете, что потеряв мужа, её горе усугубится мыслью, что и её единственный сын находится в постоянной опасности?

— Всё это я понимаю, но это неизбежно, раз мой отец находился на военной службе, а я состою на ней, это был его долг, а теперь это долг мой…

— Всё это так, но жена и мать…

— Жена и мать солдата должна быть готова к этому… Я думаю даже, что мимолётное свиданье со мною и новая разлука для матушки будет тяжелее…

— Это-то конечно, но я думаю, что ввиду постигшего несчастья, вы могли бы совсем не возвращаться на войну…

— На это я никогда не соглашусь.

— Скажите, граф, у вас есть желание отомстить японцам за смерть вашего отца? — спросил я.

— Вообразите, этого чувства во мне нет и следа, да я думаю, что появление его было бы нелогично… Если бы мой отец был убит кем-либо не во время войны, по чувству злобы или с корыстною и иною целью, конечно я бы мог желать отомстить убийце, но на войне японцы лишь исполняли свой долг, и отец точно также, если не сам убивал, то это делалось по его распоряжению… Мне думается, что если, бы судьба впоследствии столкнула меня с человеком, по приказанию которого стреляли в моего отца, я не мог питать и не питал бы к нему ни малейшей злобы… Я не скажу, чтобы я не хотел иметь случай убить японского офицера, или генерала, я это сделал бы с удовольствием, исполняя этим свой долг солдата… Чувство мести к японцам у меня вызывает не смерть моего отца, страшно меня поразившая, а их зверство с ранеными, их глумление и надругание… Вот за что я готов мстить им, а смерть отца — это такой естественный факт войны… И я думаю, что не один я так чувствую… У меня есть для этого поразительный пример, это случай с моим родственником князем Радзивиллом. Он во время англо-бурской компании сражался добровольцем в рядах англичан, и во время одного из сражений один бур выстрелил в него на столь близком расстоянии, что князь Радзивилл запечатлел в своей памяти лицо своего врага. Князь был ранен в бок, и рана была настолько опасна, что он пролежал несколько месяцев… После войны судьба столкнула князя Радзивилла с этим буром, стрелявшим в него, заграницей… Они познакомились и даже дружески позавтракали вместе в ресторане… Война порождает между людьми иные счёты!..

— Куда был ранен ваш отец?

— Спросите лучше, куда он не был ранен? В него попала шрапнель, причём он был ранен тридцатью шестью пулями, в грудь, в живот, в обе руки и обе ноги, а дистанционная трубка снаряда врезалась ему в левую сторону груди. Из висевших у него на шее на золотой цепочке образков, пять были повреждены пулями, а на одном оттиснулся отпечаток золотой цепочки.

— В официальном сообщении было сказано, что он жил двадцать минут…

— Это ошибка… Он был убит на месте… Рядом с ним стоял на верху сопки — это было у Ляндинсяна — начальник его штаба полковник Ароновский. Силою взрыва шрапнели он был отброшен далеко от отца… В это время поднимался на сопку ординарец отца, сотник Нарышкин, и вдруг увидел столб пыли и падение двух офицеров. Полковник Ароновский, по счастью, не раненый и не контуженный, вскочил и крикнул: «Генерал убит, носилки!..»

— На войска это известие, вероятно, произвело страшное впечатление? — спросил я.

— Да, солдаты отца очень любили, и его смерть действительно, поразила их… Мне рассказывали любопытную подробность. У отца как будто было какое-то тяжёлое предчувствие… Когда он вместе с полковником Ароновским подошёл к подножию сопки, на которой ему суждено было найти смерть, он остановился как бы в раздумье, но затем махнул стеком — английским каучуковым хлыстом — и стал подниматься…

— Где вы получили известие о смерти вашего отца?

— Я был в это время в Ляояне… Мне сообщили, что отец тяжело ранен… Я поскакал к Ляндинсяну и сделал этот путь в шесть часов… На месте я узнал роковую истину… Тело отца пришлось положить в тяжёлый деревянный китайский гроб. На крышку его положили шашку, шапку и ордена, и понесли на руках до этапа. Начальник этапа хотел для дальнейшей перевозки тела дать лафет, но ввиду того, что бой продолжался, и каждое орудие могло пригодиться, гроб поставили на артиллерийскую фуру и повезли в Ляоян. Торжественна и умилительна была картина, когда печальный кортеж проезжал мимо 2 бригады 35 дивизии. Все солдаты обнажили головы и перекрестились как один человек. Выражение этих простых русских лиц красноречиво говорило о состоянии их души, и той печали, которую они испытывают. Гробу были отданы воинские почести. По прибытии в Ляоян мне с трудом удалось достать цинковый ящик, в который поставить гроб. Цинковый ящик, в свою очередь, поставлен в деревянный, и в таком виде гроб поставлен в вагон и препровождается в Россию.