В День Победы - [52]

— Тошно, — произнес Лавров. — Душно.

— Душно, — подтвердил Жилин.

— Что это вы все вздыхаете, Шкап?

— Так… К чертовой матери! Как приедем домой, первым делом в баню. С веником. Чтобы прилипал. Потом к детям… И к ней, к лапушке, к жене, сам понимаешь…

Лавров задумчиво стал обгрызать заусенцы. Пальцы у него были толстые, словно охотничьи гильзы, с плотными лунообразными ногтями, коротко подстриженными, впрочем, на мизинцах ногти зачем-то были длинные, в виде лопаточек. Из-за пальцев Жилин, обладавший юмором, представлял его всем как знаменитого пианиста. Лавров систематически мыл ноги ко сну, белые, жидкие, с черными кустиками на стопах и желтыми пятками, и тем самым очень всех раздражал, так как на воду только что не молились, ее всегда не хватало. Жилина он называл «мой друг» и к нему и к Гене обращался на «вы». Голый он выглядел слабосильным, но его плохо заметные мускулы были жесткие, как автомобильная резина.

Жилин был чувствительный. Он не просто любил свою жену и детей, а ему нужно было о них говорить. Он рассказывал про них всем в бригаде.

Заговорив, он ронял слезу и стирал ее ладонью. Дети — хотя они, слава богу, подросли уже так, что дочь собиралась замуж, а сын пошел в армию, — представлялись ему маленькими и сиротами, которые брели каким-то пыльным трактом, взявшись за руки, между участками скошенной ржи, обязательно так и представлялись, потому что у тоскующих людей устанавливаются определенные ассоциации. Но все же трогательнее он вспоминал жену, женщину с прекрасными седыми волосами, которые она мыла шампунем и красила в каштановый цвет, полную от возраста, но не утратившую грациозности, просто вынужденную шить платья посвободнее, чтобы скрадывать крупный бюст и широкие бедра.

— Да я и сам полный, — сказал Жилин. — Я и в молодости был такой. Ни в танк, ни в самолет не влезал, потому и воевал в пехоте.

— Вы воевали, Шкап?

— Ты что, глухой?

— И были ранены?

— Был, Лавров, был. — И он приспустил трусы, чтобы показать ниже пупка белую заплату из кожи донора, похожую на непропеченный блин.

— Что это у вас? — спросил Лавров.

— Это от штыка.

— Больно было?

— Нет, Лавров, не больно. Живот только развалился и кишки выпали. Немца, правда, я убил.

— Как же вы его убили, если он вас заколол штыком?

— Саперной лопатой, — сказал Жилин.

Гена оторвался от своего блокнота: сочинять-то сочиняет, а все слышит.

— Почему лопатой? — спросил Гена.

— Удобнее. Я для рукопашного боя всегда точил саперную лопату.

— Никогда не слышал, — сказал Гена.

— Ты много чего не слышал, — усмехнулся Жилин.

— Расскажите с самого начала.

— А чего рассказывать? Подобрали — и в лазарет.

— Про рукопашный бой расскажите.

— Записывать, что ли, будешь? Валяй.

И Жилин рассказал, как семь раз ходил с саперной лопатой в рукопашный бой, а при ударе его оружие пробивало каску врага, ходил до тех пор, пока в одном из боев, убивая здоровенного фрица, сам не напоролся на его штык; стал рассказывать про то, как лежал в госпитале и ему укладывали на место кишки, а сверху пришивали заплату, но вдруг снова заговорил про свою жену: как она разыскивала его по госпиталям.

— Золотая женщина, — сказал Жилин. — Руки теплые и губы мягкие. А как перед сном распустит волосы да наденет ночную сорочку, очень уж красивая…

На него нападала иногда такая печаль, что он готов был уехать домой сейчас же, без оглядки. Тосковал ли по кому Гена, неизвестно, да, наверное, тосковал, только был скрытный, а может быть, слишком любил свою писанину, чтобы думать о чем-нибудь другом. А вот по мнению Лаврова, такими делами, как любовь и привязанность, заниматься не следовало. Он даже прогонял кошку, ютившуюся в бараке.

— Лавров, — спрашивал Жилин. — У тебя была когда-нибудь семья?

— Не было.

— И не хотел обзавестись?

— Не хотел.

— Тебе же за сорок, черт ты лысый.

Лавров в ответ пожимал плечами.

— Где ты живешь?

— В общежитии.

— Сукин кот! — сердился Жилин, на что Лавров спокойно реагировал:

— Мой друг, поймите меня как следует: мне все до лампочки.

Конечно, он валял дурака и таким образом скрывал какую-то тайну. Тем более что о женщинах он говорил охотно, правда, без всякого уважения. Но, видно, солнышко сегодня особенно нажгло Лаврову голову, хоть он и прикрывал ее на мачте панамой, так как он вдруг ляпнул беззаботно:

— Шкап, а вы когда-нибудь обманывали свою жену?

Жилин на секунду застыл, потом приподнял голову с пышной седой шевелюрой.

— Нет, Лавров, не обманывал, — твердо произнес он и кашлянул. — А что?

— Раз кашлянули, значит, обманывали, — заключил Лавров. Но Жилин, сев на кровати и поставив ноги на пол, повторил:

— Не обманывал, Лавров, — затем справился: — А твое какое дело?

— Дела мне никакого нет, — сказал Лавров. — А я вот о чем думаю: может, и жена вас обманывала, да вы не знаете. Раз она не знает, то и вам не надо знать. Лучше не знать. Вот о чем я подумал…

Жилин сразу не нашелся, что сказать. Прошла минута, пока он сидел с видом человека, ошарашенного неожиданной информацией, ломающей некоторые, весьма важные, его представления, но вот облизал губы и прищурил глаза, приобретшие темную окраску и глубину омута. Он покинул свое место и направился к Лаврову, сел у него в ногах и, похоже, изготовился к крутым действиям.