В День Победы - [47]

Федосья Марковна часто заморгала и, отвернувшись, вытерла руками беглые слезы. У Александра Николаевича засвербило в носу; он вздохнул и несколько быстрее стал ходить по веранде.

— А ведь я тебя, Саша, помню совсем маленьким, — неожиданно произнесла она за его спиной и, когда учитель обернулся, добавила, просветленно улыбаясь: — Вот такусеньким… Ты со своими родителями к нам сюда на лето приезжал. Сам-то, поди, не помнишь?

— Помню, — тепло отозвался Александр Николаевич. — Прекрасно помню.

— Как твои папа с мамой? Живы-здоровы?

— Папа с мамой чувствуют себя пока неплохо. Работают.

— С тобой, кажись, еще сестренка приезжала?

— Приезжала. Катя. Она теперь сама мама. У нее двое детей.

— Ты-то еще не женился?

— Да нет еще.

— Ну, слава богу, что у вас все хорошо. Слава богу…

Дождь наконец перестал. Сад поблескивал обильной влагой. С крыши все реже падали дождевые капли. Бабушка, заглянув на веранду, позвала почтенную первоклассницу остаться обедать, но Федосья Марковна заторопилась, сославшись на то, что у нее не кормлены курочки и не доена коза. Оставив на столе свой букварь и поблагодарив Сашу, старая женщина отправилась к себе домой; и учитель начал глядеть сквозь стекло: как она пошла по улице то прилипая подошвами резиновых сапожек к размытой глинистой тропе, то слегка по ней проскальзывая.

5

Несколько дней подряд Александр Николаевич с Федосьей Марковной занимались чтением и быстро двигались вперед. Спустя всего лишь неделю она, благоговейно прикасаясь к строчкам в букваре, уже читала по складам небольшие фразы, такие, например, как: «У Ромы рама, у Мары мяч, у папы усы». Ее способностей не переставали удивлять молодого учителя, и он, несколько идеализируя Федосью Марковну, думал: «Какое она сокровище. Да вот судьба не сложилась для нее благоприятно».

Далее они стали учиться писать в тетрадке «по двум косым». Тут дело пошло намного медленнее. Ее пальцы, привыкшие к грубым работам, ручку держали вначале совершенно беспомощно. Однако учитель и ученица не сдавались; и еще через неделю Федосья Марковна сносно вывела одну за другой с десяток заглавных и прописных букв.

— Вы просто молодец! — воскликнул он и потер руки, чувствуя духовную связь между собой и ею и вместе с тем сознавая, что, с тех пор как взялся обучать старуху, несет за нее ответственность. — Вы, наверное, этого сами не понимаете. Но у вас большие способности.

— Да я-то что, Сашенька? — скромно, но польщенно отвечала Федосья Марковна. — Это тебе, голубчик мой, надо сказать спасибо.

— Ну, если бы у вас не было таких способностей, что бы я мог сделать? Вот скажите — что? Как бы ни старался, вы за такой короткий срок все равно ничему бы не выучились!

— Чай, я и дома все букварь читаю да в тетрадке пишу. Что мне еще вечерами-то делать? Бабы наши уж подсмеиваются надо мной. Да мне все равно!

— Вы живете одна?

— Одна.

— Скучно, наверное, вам?

— А у меня еще кошка да коза живут. Пять курочек бегают. Вот с ними со всеми и провожу время. Летом и забот немало. Зимой одиноко, скучно бывает, а летом и в огороде копаюсь, и козу дою, и кур кормлю, и за яблоньками ухаживаю, и наличники когда подкрашу.

— Как же вы со всем этим одна справляетесь? — спросил Александр Николаевич. — Ведь вам уже лет немало. Извините, конечно, что я вам об этом напоминаю…

— Ничего, ничего! — отвечала Федосья Марковна. — Что мне от своих годов прятаться? Пожито, конечно… И лиха, и горя видано. Но и счастье было. И любовь была, и детки, и солнышко… Хлеба одного сколько я своими руками вырастила, сколько сена накосила. Трех сыновей, да в придачу к ним любимого мужа на войну, на погибель отдала. Лет мне на сегодня, Сашенька, ровно семьдесят пять. А здоровье, слава богу, еще неплохое. Мы, бабки корягинские, те, конечно, что помоложе, всего года три как в совхозе перестали работать. И то нас председатель сельсовета Кузьма Иванович Волков оговорил: мол, вы, бабушки, давно свое отбарабанили. Идите отдыхать. Делегаты какие-нибудь приедут, увидят вас и подумают, что над нашим совхозом дом престарелых шефствует. И смех и грех… А то мы и пололи, и сено гребли, и картошку из буртов выбирали.

— Зачем же вы все это делали? — сказал Александр Николаевич, улыбаясь: ему нравился ее юморок. — В ваши-то годы! Пусть работают молодые. По-моему, прав председатель.

— Прав-то прав, да не очень. Зачем нас, пока есть силы, от земли отрывать? Ведь и совхозу, и нам польза. Много ли их тут нынче, молодых-то рук? Все из города приезжают. А мы и дело делали, и денежки получали (пенсия у нас не больно велика, далеко не уедешь), и в работе, глядишь, прожили бы подольше.

— Да, да, — произнес Саша, задумываясь над ее словами; потом неожиданно поднялся, приблизился к своей ученице и в порыве чувствительности крепко обнял ее, даже поцеловал в щеку, как обнимал нередко и целовал родную бабушку. Федосья Марковна смутилась, попыталась спрятать глаза, однако явно растрогалась и смахнула слезу…

На другой день она явилась как ни в чем не бывало и вновь принялась читать под руководством Александра Николаевича. На ней был чистый, со свежими утюжными складками платок и чистая кофта. За стеклами веранду виднелась редкая ограда, отделявшая двор Татьяны Тихоновны от двора Анны Никаноровны. На одном из колышков ограды, с этой стороны, висела худая и ржавая кастрюля, на другом — мочалка. В огороде у Анны Никаноровны стояло пугало, одетое в черный пиджак и в зимнюю шапку, но вороны, особенно куры, спокойно бродили по грядкам и взлетали и пускались наутек, лишь когда Никаноровна кидала в них палками. Слушая чтение Федосьи, Александр Николаевич посматривал на улицу, по которой кто-то шел с ведром на коромысле к колодцу. В это время Никаноровна заглянула во двор к Татьяне Тихоновне. Уцепившись обеими руками за железный дождевой скат и встав на выступ фундамента, она прилепила свой курносый нос к стеклу веранды, вытаращила глаза и весело крикнула: