В День Победы - [3]

— Ну как, батя? Все путем? Молодец ты у меня! Молодец!

— Вы у меня тоже молодцы, — тепло отвечал довольный Егор Осипович, — Посмотреть приятно. Молодые, счастливые… Мать бы ожила, увидела тебя с Таней. Внука бы на руках подержала. Поглядела бы она теперь на вас…

— Да, батя! Это точно! Правильно ты говоришь! Очень верно!

— Скучаю я по ней, Петя, — признался Егор. — Иной раз сильно скучаю. Вот сейчас гляжу на тебя, а сам про нее вспомнил, мать вижу. Ты лицом очень похож на мать. Подожди… грустно мне вдруг сделалось. Не заплакать бы, чего доброго…

— Ну, это ты зря, батя! Зря! Это ты напрасно! Тебе плакать нельзя! Особенно в такой день! Может, спляшешь по-нашему? Еще разок тряхнешь стариной? У тебя получится! Только так, чтобы сердце не сорвать!

— Нет, сынок, — ответил Егор. — Я вашей музыки не знаю. Пойду, пожалуй, пройдусь. Проветрюсь. Вы не обращайте на меня внимания. Гуляйте себе. Вы молодые — и гуляйте, как душа требует.

— А ты на нас не обижаешься? — спросил Петр.

— Да нет! Что ты, сынок! За что мне на вас обижаться?

— Ну, тогда добро! — сказал Петр. — Добро! Держи пять! Конечно, тебе с нами не интересно! Я это очень хорошо понимаю! У нас свои интересы, а у тебя свои! Ты к дяде Ване сходи! Вам с ним будет интересно! Ну, батя, посошок на дорожку! На, я тебе налил! Балалайку-то поставь сюда! Поехали!

— Посошок? — произнес в раздумье Егор Осипович, прислоняя гитару к стулу. — Пожалуй, можно.

— Ты, батя, только ешь, ешь!.. Закусывай как следует!..

«Дядя Ваня», доводившийся Егору родным братом, проживал в другом конце города. Они не раз уговаривались отметить День Победы вместе, но их встреча расстраивалась из-за самого Ивана Осиповича. Во время войны он служил матросом эсминца, воевал иа Севере и с тех пор хранил бескозырку, тельняшку, суконную форменку с фронтовыми наградами, флотские «клёши» и ремень с бляхой. В День Победы, облачившись во все это, он почему-то усаживался на пол, а не за стол, стелил газетку, ставил стакан с вином, кое-какую еду и говорил:

— Имею право.

Жена Ксения осторожно корила Ивана Осиповича — лишь за то, что из-за него они нарушили обещание и не пошли в гости к Егору. Потом Иван засовывал руки в карманы и в полной форме матроса Военно-Морского Флота ходил за супругой, втягивая в плечи голову, манерничая и напевая:

Корабль мой упрь-ама кычает…

Жена Ксения смеялась и говорила:

— Пой не пой, а все равно больше не получишь.

Вспомнив теперь обо всем этом, Егор усмехнулся про себя и стал собираться. Он надел на голову летнюю шляпу, раскрыл дверь и, точно выброшенный из квартиры громко звучавшей танцевальной музыкой, спустился по лестнице, выйдя из подъезда, на минуту задержался возле своего дома, глубоко вздохнул и стал слушать, как радиола, поставленная где-то на подоконник, играет военную песню, до слез волнующую, создающую наплыв воспоминаний:

«Твой дружок в бурьяне неживой лежит…»

Жаль было Егору, когда эту песню заглушила другая радиола, из которой внезапно рявкнул заграничный ансамбль.

Стемнело. Некоторые окна засветились. Перед подъездом сидели на лавочке две старухи. Егор Осипович им поклонился.

Он вышел на улицу, которая была хорошо освещена и не по-вечернему многолюдна. Звуки движения автотранспорта, разговоры и неожиданно вырывающиеся откуда-то радиопередачи соединялись в странную ненавязчивую какофонию. Крылов медленно шел и переполнялся не горечью, но скорбью. Встречавшиеся ему по дороге фронтовики, украшенные орденами и медалями, напоминали Егору Осиповичу боевых друзей-товарищей. Он начал высматривать среди них людей, похожих на бойцов его орудийного расчета. Если вон того, приземистого, кряжистого и несколько кривоногого, одеть в солдатскую одежду военных лет, то он будет похож на наводчика Гайнатуллина. А вот высокий и статный — вылитый старший сержант Рудаков. Правда, лица не видно — идет спиной к Крылову; у него нет одной руки, и рукав пиджака заправлен в карман. Третий, костлявый, удивительно подвижный и веселый, то и дело оборачивающийся к своим приятелям и что-то им рассказывающий, — точно заряжающий Семен Игнатьев… Печаль теребила Егору Осиповичу душу, вкрадчиво сдавливала горло, и словно мал ему становился воротник рубахи, казалось, слишком туго затянут галстук, и слезы щекотали в носу и застилали глаза. «Твой дружок в бурьяне неживой лежит… Выстрел грянет — твой дружок в бурьяне…»

«Эх!..» — вздыхал Крылов, тряся головой.

Парни и девушки в отличие от седых степенных фронтовиков вели себя на улице шумно. Глядя на них, Егор Осипович стал думать: хорошо, что все эти молодые люди ничем не омрачены, веселы и бойки, сыты и модно одеты. Стало быть, не зря гибли его друзья-товарищи. Он где-то слышал, будто во время войны каждую секунду погибал один человек: на счет «раз» — Гайнатуллин, на счет «два» — Игнатьев, на «три» — Рудаков, и теперь мысленно, с чувством грустного превосходства повторял: «Так-то, ребятки! Так-то, мои хорошие!..» Ему посчастливилось остаться в живых, но ведь и он не так уж мало сделал, чтобы нынче беспечно гуляла молодежь и по ночам сохранялась тишина…

Выпитое вино все же давало себя знать, Егор Осипович будто не шел, а парил на воздушном шаре, подвешенный в пространстве. Он мыслил сумбурно, хотя не помышлял совершить легкомысленный поступок. «Нужен я тут кому или нет?» — подумал он, глядя на молодежь, снующую в электрическом свете; затем снова потеплел душой, переполнился печалью и желанием рассказать про войну.