В День Победы - [17]

Прошло время. Самодельную платформу газетчика сменила инвалидная коляска с рычагами для работы рук, с надувными шинами и ступенькой под протезы. Потом ему дали машину с ручными переключениями. А еще раньше на окраине снесли ларек. Рядом построили новый дом. Перед домом оборудовали детскую площадку. Стали расти еще дома, занимая места частных домиков. И чем дальше уходила в историю война, тем многолюдней и значительней становилась окраина Григорьевска. И вот она уже представляла широкую площадь, выстланную асфальтом, оживленную современными зданиями, зелеными посадками и цветником, а с одной стороны оставили вид на луга и синий горизонт, и оттуда воздух собирался, как из родника.

Памятник тоже поставили. Лучший скульптор сделал модель для отливки из бронзы, и памятник поставили на площади. Бронзовый солдат с автоматом был похож немного на Павла Зотова, немного на Сашку Матроса…

Он много лет подряд продавал газеты на площади Зотова. Из людей, что помнили Сашку Матроса, ему встречались уже немногие, а молодые о нем ничего не знали. Александр Прокопьевич поглядывал на покупателей исподлобья, молча подавал газеты и отсчитывал сдачу, но был не нелюдим — просто неразговорчив.

Случалось, к нему приближался какой-нибудь парень и, покачиваясь, просил закурить; потом начинал жаловаться незнакомому человеку на судьбу. Газетчик спокойным глуховатым голосом просил его уйти домой и лечь спать. Он не упрекал и не успокаивал. «Знал бы ты, землячок, — думал он, — что такое настоящая беда. Знал бы про Павла Зотова и Сашку Матроса».

В те часы, когда покупателей оказывалось мало, Александр Прокопьевич надолго задумывался и сидел почти без движения. Он видел из киоска почти всю площадь, памятник; дальше стояли жилые дома окраины, на которой он родился и вырос и о которой много мог рассказать: кто здесь погиб на войне, как все прежде выглядело, почему эта площадь называется площадью Зотова…

Старели фронтовики, а иные уже и умирали. Жил на окраине города Григорьевска пожилой газетчик, инвалид и герой войны. Каждое утро он ехал на работу, выходил из машины, опираясь на палку, и отпирал свой киоск. Он стал совсем седой. Лицо было суровое и обрюзгшее в результате нездоровья и долговременных одиноких размышлений. Но он хорошо улыбался одними глазами исподлобья — неожиданно и легко.

Лед

Капитан говорил, иногда покашливал в кулак и вполоборота следил за выражением лица штурмана. Тот вначале слушал невнимательно, так как думал о своем. Стоя на крыле ходового мостика — вплотную к железному ограждению, у которого сверху имелся деревянный брус, они время от времени поднимали к глазам бинокли и осматривали горизонт. Если немного отступить от ограждения, то через открытую дверь можно было заглянуть в рубку и увидеть рулевого, одетого в ватник и ушанку.

Штурман был невысокий, невзрачный. Одетый не по погоде легко, он пристукивал каблуками и сводил у шеи углы воротника курсантской шинели. Море «дымилось», отдавая теплоту морозному воздуху. Небо будто навечно затянулось тучами. Вблизи парохода цвет моря был серый, а к горизонту постепенно сгущался почти до черного.

Ненадолго тучи раздвигались, и море тотчас отражало солнечный луч гранями широко размахивавшихся волн, и подавленность, которую неизбежно вызывали хмурая погода, ветер и звуки волнующегося моря, сменялась хорошим настроением.

Пароход двигался с замедленной скоростью, волны его раскачивали, и в направлениях качки не было постоянства, отчего узлы набора корпуса испытывали сложные нагрузки. Что-то громыхнуло в машинном отделении в тот момент, когда пароход получил крен. Вот из-под носа ушла волна, а корма одновременно взмыла на гребне, и обнажившийся винт создал вибрацию. Пароход обледенел, и это выглядело эффектно и казалось неправдоподобным.

Штурман недавно вышел из училища. За время летних практик его руки успели несколько огрубеть, но кожа на лице была совсем гладкая; нос вздернутый и в родинках, уши «топориком»; фуражка с «крабом» была ему велика, а черная шинель становилась маловата. Он мерз нынче на вахте из-за своей непредусмотрительности, а мог бы, обратившись к боцману, получить от него полушубок, ватные штаны и кирзовые сапоги с фланелевыми портянками. Факты его биографии ничем не были примечательны. Стоит сказать, что мама хотя и посчиталась с его желанием, в общем, была против морского училища, о чем ему и заявила, заворачивая на дорогу пирожки, складывая в чемодан белье, полотенце, мыльницу и зубную щетку. В подобных случаях мамы часто не правы, и их доводы приблизительно одинаковы, но его мать огорчилась не зря: парень подавал надежды, имел музыкальный талант, десять лет обучался игре на скрипке и очень радовал педагогов.

Капитан был мужчина высокий и жилистый, со спокойными жестами и цепким взглядом. Он говорил с кавказским акцентом в речи, но выраженным слабо. Временами его голос звучал глухо оттого, что, зябко поеживаясь, он прятал нос в воротнике меховой куртки.

— Я припоминаю такой мороз. Еще посевернее. В сорок втором году мы шли в Нью-Йорк, четырнадцать транспортов и пять боевых кораблей в конвое. Был мороз, и сильно штормило. Обмерзли чуть не до клотиков, до самых салинговых площадок. Штурман у меня тогда был. Такой, Саша, как вы, молодой. Только повыше ростом. Стройный, Красивый. Звали Володя. Вы слушаете?