В день первой любви - [26]

— Чего ты на нее набрасываешься! — возмутился дед, сверкнув желтыми белками. — Девка в десятый класс перешла, соображает…

Однако Марья Игнатьевна, разгоряченная всем происшедшим, не могла успокоиться. Неудача с попыткой отправить Катю к родителям в Челябинск, ее внезапное возвращение со станции в деревню, раненый боец в горнице, за которым посулились прийти его товарищи, да так и не пришли, — все это колотило по ее сердцу, наполняя его чувством жуткого ожидания приближающегося большого несчастья.

— Мало мне одной заботы, — бросила она, поглядев на Катю, — теперь другая подвалила.

— Что же теперь делать? Сидеть да охать? — нервно воскликнул Трофимов.

— Не знаю, не знаю… Вы, мужики, думайте…

— Ладно, не пререкайтесь, — вмешался в разговор Филиппыч. — Пойдет хорошо, так он, глядишь, денька через четыре на ноги встанет… А может, даже и раньше. Чего зря душу теребить?

Слова Филиппыча как будто охладили их. Бабушка Марья прошептала что-то тихо-тихо, может, молитву, дед с минуту молчал, потом сказал, обращаясь к фельдшеру:

— Ты уж, Филиппыч, у нас побудь.

— А как же, побуду, — согласился фельдшер. — Завтра в обед уйду. А потом опять приду. Не волнуйся.

— Ну, спасибо.

— О чем разговор. Разве я не понимаю.

— А как ты мыслишь, Филиппыч, вообще насчет обстановки?

Фельдшер как будто не слышал вопроса. Пригнувшись хилым своим телом к столу, он тянул из блюдца чай.

— Как по-твоему, — продолжал Трофимов, заглядывая Филиппычу в глаза, — скоро наши немца погонят?

Фельдшер допил чай, повернул вверх дном чашку, поблагодарил хозяйку и только после этого сказал:

— Скоро. — И повторил уже смелее: — Скоро. Но потерпеть придется…

4

Филиппычу постелили в избе на лавке. Он тут же лег, сморенный усталостью, и захрапел.

А старик Трофимов продолжал сидеть за столом, о чем-то напряженно думая. Бабушка Марья гремела за печкой посудой. В избе было сумеречно, но огня не зажигали.

Трофимов пошуршал кисетом, запалил цигарку и сразу зашелся в хриплом кашле.

— Не чади тут, — сердито сказала Марья Игнатьевна.

Трофимов встал и поплелся на крыльцо.

Синяя тьма висела над домами, над дальним лесом, куда посматривал старик, выискивая там что-то глазами. Махорочный дым обжигал гортань, но голова туманилась не от курева, голова кружилась от забот, так неожиданно нахлынувших одна за другой. Катерину не смогли вовремя отправить к родителям — беспокойся теперь за нее. А тут еще раненый красноармеец… Трофимов обмозговывал создавшуюся ситуацию.

Конечно, словами легче кидаться, чем дело делать, тут бабка полностью права. Вон как повернулось с войной-то, наши войска отступают, в избу к ним привели раненого… Привели, и что тут такого? Чего огород городить? Но Трофимов отлично понимал: тут-то как раз и возник узел, распутать который не просто. Не в пример своей бабке, едва разбиравшей по складам печатное, старик читал газеты и регулярно слушал радио, пока действовал громкоговоритель у пожарного сарая. Да и от беженцев доходило такое, что кровь стыла в жилах. Уж он-то мог живо представить себе, что произойдет, если в деревню войдут немцы. Не за себя, не за старуху свою он переживал — его томила ответственность за Катю… Ну-кась, как не вовремя приехала в этот раз. Сама Катя не отдавала себе отчета в том, что произошло, и держала себя так, будто кино смотрела, в котором красные побеждают белых. Вон как загорелась, когда сказала, что хочет дежурить около красноармейца. Дежурить пока нет необходимости, но не в этом дело.

Хорошая растет девушка — Катерина…

«А может, все обойдется, — вдруг повернулись мысли старика в другую сторону. — Может, и не придет к нам немец, и раненый боец встанет на ноги, и удастся ему возвратиться к своим товарищам в часть». Эти рассуждения показались Трофимову на какое-то мгновение разумными. Глушь кругом такая, семнадцать верст до шоссе, да и какое шоссе — положили кое-где песочку да гравию, чтоб в район удобнее ехать, вот и стали называть шоссе. А до железной дороги еще дальше, туда еще труднее добираться. Да кому нужна их заброшенная в лесах деревенька!..

Однако Трофимов быстро осознал непрочность и даже легкомысленность своих суждений. Какой перед ними враг? Фашист. Да разве можно от такого врага утаиться целой деревне? Нет, этого даже представить невозможно. Это ему только по старости, по его немощи могло прийти такое в голову: укрыться целой деревне от фашиста. Нет-нет, это сплошная ерунда.

Трофимов старательно затушил цигарку и, спустившись с крыльца, направился в огород. Всегда делалось хорошо на душе, и неважно, утром это было или вечером, дышалось как-то легко, когда шагал среди зелени и в лицо били запахи созревающих овощей, малины, яблок. Но сейчас он шел по огороду и ничего не замечал: голову его сверлили другие мысли. Он в доме старший, он в ответе за внучку, за старуху, а вот теперь и за этого раненого бойца. Никогда в жизни он с такой силой не ощущал это тяжкое бремя ответственности. Не заделать ли досками окно в горнице, чтоб не привлекало внимания? А может, не надо? Если что — вылезет в окно, уйдет огородами… Утопая в рыхлых бороздах картофеля, он повернул к дому, облокотился на его теплую бревенчатую стену, посмотрел зачем-то вверх, на крытую соломой крышу. С конька свисала веревка, оставленная еще с тех времен, когда покрывали крышу. Зачем оставили — непонятно. Не покажется ли кому-то подозрительной эта веревка?