В дебрях Африки - [50]

За зерибой слышно было, как фыркали лошади и как хрустела трава у них на зубах.

– Слушай, Нель, – заговорил Стась, – я должен был это сделать… Гебр пригрозил, что зарежет нас, если льву мало будет одного Кали и он погонится за нами и дальше. Ты ведь слышала?.. Подумай, он ведь грозил этим не только мне, но и тебе. И он бы это сделал! Скажу тебе откровенно: если бы не эта угроза, то, хотя я и думал об этом и раньше много раз, я не стрелял бы и теперь в них. Я чувствую, что не мог бы этого сделать… Но этот проклятый Гебр перешел всякую меру. Ты видела, как он жестоко истязал бедного Кали. А Хамис? Как подло продал он нас! К тому же, знаешь, что было бы, если бы они не нашли Смаина? Гебр начал бы так же истязать и нас… и тебя. Мне страшно подумать, как он бил бы тебя каждый день корбачом и замучил бы нас обоих; а после нашей смерти он вернулся бы в Фашоду и сказал бы, что мы умерли от лихорадки… Я поступил так не из жестокости, Нель. Я должен был думать о том, как бы спасти тебя… Я думал только о тебе…

И в его мыслях отразилась вся та горечь, которой было переполнено его сердце. Нель поняла это, по-видимому; она прижалась к нему крепче, а он, овладев минутным волнением, продолжал:

– Я ведь не изменюсь от этого и буду беречь тебя и заботиться о тебе как прежде. Пока они были живы, не было никакой надежды на спасение. Теперь мы можем бежать в Абиссинию. Абиссинцы черны и дики; но они – христиане и враждебно настроены против дервишей. Была бы ты только здорова; тогда это нам удастся, – до Абиссинии не очень далеко. А если бы нам даже не удалось, если бы мы попали в руки Смаина, то не думай, что он будет нам мстить. Он никогда в жизни не видел ни Гебра, ни бедуинов. Он знал только Хамиса. Но что ему Хамис? Притом мы можем Смаину вовсе не говорить, что Хамис был с нами. Если нам удастся добраться до Абиссинии, тогда мы спасены, а если нет, тогда все равно тебе не будет хуже, потому что таких извергов, как те, я думаю, нет на свете… Не бойся меня, Нель!

И, желая возбудить ее доверие и вместе с тем придать ей бодрости, он начал гладить ее рукой по русой головке. Девочка слушала, боязливо поднимая на него глаза. Видно было, что она хочет что-то сказать, но не решается и боится. Наконец она склонила голову, так что волосы совсем закрыли ее лицо, и спросила еще тише, чем прежде, слегка дрожащим голосом:

– Стась…

– Что, милая?

– А они сюда не придут?..

– Кто? – спросил с недоумением Стась.

– Те… убитые?

– Что ты говоришь, Нель?

– Я боюсь!.. Мне страшно!..

И бледные губки ее стали дрожать.

Наступило молчание. Стась не верил, чтоб убитые могли воскресать. Но так как была глубокая ночь и тела их лежали недалеко, ему стало тоже как-то не по себе. Дрожь пробежала по его телу.

– Что ты говоришь, Нель? – повторил он. – Это Дина научила тебя бояться привидений… Мертвые не…

Он не докончил, так как в ту же минуту случилось что-то страшное: среди ночной тишины в глубине ущелья, в той стороне, где лежали трупы убитых, раздался вдруг какой-то нечеловеческий ужасный хохот, в котором трепетали отчаяние и радость, жестокость и страдание, плач и насмешка, – раздирающий душу судорожный хохот сумасшедших.

Нель вскрикнула и изо всех сил обхватила ручонками Стася. У мальчика самого волосы стали дыбом. Саба вскочил и стал рычать.

Но сидевший поодаль Кали спокойно поднял голову и проговорил почти весело:

– Это гиены смеяться над Гебра и льва…

XXIII

Страшные события предыдущего дня и впечатления ночи так измучили Стася и Нель, что, когда усталость наконец свалила их, они заснули как убитые, и девочка лишь около полудня вышла из палатки. Стась встал немного раньше с войлока, растянутого у костра, и в ожидании своей подруги приказал Кали заняться завтраком, который, ввиду позднего часа, должен был вместе с тем быть и обедом.

Яркий свет дня разогнал ночные страхи. Оба проснулись, не только отдохнув, но и с большей бодростью в душе. Нель выглядела лучше и чувствовала себя крепче. А так как им обоим хотелось уехать как можно дальше от места, где лежали убитые суданцы, то сейчас же после завтрака все сели на лошадей и тронулись в путь.

В эту пору дня все путешествующие по Африке останавливаются на полуденный отдых, и даже караваны негров прячутся в тени больших деревьев, так как это – время так называемых «белых часов», часов зноя и безмолвия, когда солнце жжет немилосердно и, кажется, глядит с высоты, ища, кого бы убить. Все звери уходят в самую чащу, пение птиц прекращается, не слышно жужжания насекомых, и вся природа погружается в тишину, не обнаруживая никаких признаков жизни и как бы желая спрятаться и защититься от глаз злого божества. К счастью, одна из стен ущелья бросала глубокую тень, и путники могли двигаться вперед, не чувствуя палящего зноя. Стась не хотел покидать ущелья, во-первых, потому, что наверху их могли заметить издали отряды Смаина, а во-вторых, потому, что в ущелье было легче найти в расселинах скал воду, которая в открытых местах впитывалась в землю или испарялась под зноем солнечных лучей.

Дорога все время, хотя едва заметно, подымалась в гору. На скалистых стенах видны были по временам желтые отложения серы. Вода в расселинах тоже была пропитана ее запахом, что неприятно напоминало обоим детям Омдурман и махдистов, которые смазывали головы жиром, смешанным с серным порошком. В других местах чувствовался запах мускусных кошек, а там, где с высоких обрывов спускались почти до самого дна ущелья пышные каскады лиан, распространялся опьяняющий аромат ванили. Маленькие путешественники охотно останавливались в тени этих завес, испещренных узорами из пурпурных и лиловых цветов, которые вместе с листьями доставляли корм для лошадей.