В дебрях Африки - [49]

А может быть, это какой-нибудь отряд Смаина, который, наткнувшись в ущелье на трупы, мчится по следам убийц? Стась сам не знал, что было бы лучше – скорая смерть или новый плен. У него мелькнуло при этом в голове, что если сам Смаин находится в отряде, то дервиши или убьют их немедленно, или, что еще хуже, замучат перед смертью страшными пытками. «Ах, – подумал он, – пусть бы это были лучше звери, а не люди!»

Топот между тем становился все громче и превратился в гром копыт… Наконец в темноте показались блестящие глаза, вздутые ноздри и развевающиеся от быстрого бега гривы.

– Лошади! – воскликнул Кали.

Действительно, это были лошади Гебра и Хамиса. Они прибежали во весь опор, гонимые, по-видимому, страхом, но, попав в круг света и увидев своих стреноженных товарищей, взвились, фыркая, на дыбы, врылись копытами в землю и с минуту стояли как вкопанные.

Стась, однако, не опустил ружье. Он был уверен, что за лошадьми вот-вот вынырнет из темноты косматая голова льва или плоский череп пантеры. Но он ждал напрасно. Лошади мало-помалу успокоились, да и Саба скоро перестал нюхать воздух и, покружившись по своей собачьей привычке несколько раз на месте, лег, свернулся в клубок и закрыл глаза. По-видимому, если какой-нибудь хищный зверь и гнался за лошадьми, то, почуяв дым или завидев блеск огня на скалах, не решился приблизиться и ушел.

– Что-нибудь, однако, их сильно перепугало, – сказал Стась Кали, – если они не боялись пробежать мимо трупов льва и людей.

– Господин, – ответил молодой негр, – Кали догадаться, что случилось. Много, много гиены и шакалы войти в ущелье и идти к трупам. Лошади перед ними бежать, бежать, а гиены за ними не гнаться, потому что они кушать Гебра и тех, других…

– Может быть, а ты пойди-ка расседлай лошадей, возьми баклаги и мехи и принеси сюда. Не бойся, ружье защитит тебя.

– Кали не бояться.

И, раздвинув немного ветви терновника у самой скалы, он вышел за ограду зерибы.

В это время вышла из палатки Нель. Саба тотчас же встал и, толкая ее носом, ждал обычных ласк. Она протянула было сначала руку, но тотчас же отстранила ее, как бы с отвращением.

– Стась, что случилось? – спросила она.

– Ничего. Прибежали те две лошади. Это их топот разбудил тебя?

– Я уже раньше проснулась и хотела даже выйти из палатки, только…

– Только что?

– Я думала, что ты, может быть, рассердишься.

– Я? На тебя?

Нель подняла глаза и стала смотреть на него таким странным взглядом, каким никогда до тех пор не смотрела. По лицу Стася пробежало глубокое удивление: в ее словах и взгляде он ясно прочел страх.

«Она меня боится», – подумал он.

И в первую минуту он почувствовал что-то вроде горделивого самодовольства. Ему льстила мысль, что после того, что он совершил, даже Нель считает его не только вполне взрослым человеком, но даже каким-то грозным воином, наводящим страх кругом. Но это длилось недолго. Невзгоды развили в нем ум и наблюдательность; он сообразил, что в тревожных глазах девочки, кроме страха, видно как бы отвращение к тому, что случилось, – к пролитой крови и к жестокостям, свидетельницей которых она была. Он вспомнил, как она только что отняла руку и не захотела погладить Саба, который придушил одного из бедуинов. Да! Стась ведь и сам чувствовал ужас в душе. Одно дело было читать в Порт-Саиде об американских трапперах, дюжинами убивавших на Диком Западе краснокожих индейцев, и другое – совершить это самому и видеть, как живые за минуту перед тем люди хрипят в предсмертных судорогах среди луж крови. Да! Сердце Нель, несомненно, полно не только страха, но и отвращения, которое останется в нем навсегда. «Она будет бояться меня, – подумал Стась, – и в глубине души никогда не перестанет меня упрекать за то, что я совершил. И это будет мне наградой за все то, что я для нее сделал».

При этой мысли сердце его защемило от горя. Он ясно давал себе отчет в том, что если бы не Нель, он давно или был бы убит, или бежал бы… Ради нее, значит, вынес он все эти невзгоды, и вот за все эти страдания и лишения – она стоит теперь перед ним, испуганная, точно совсем не та маленькая сестричка, как прежде, и подымает на него глаза не с прежней доверчивостью, а с нерешительностью и страхом. Стась почувствовал себя глубоко несчастным. В первый раз в жизни он понял горечь человеческой неблагодарности. Слезы невольно просились у него на глаза, и, если бы не мысль, что «грозному воину» не подобало плакать, он, наверно, расплакался бы.

Он удержался от слез и спросил:

– Ты боишься, Нель?..

Она ответила тихо:

– Да, мне страшно!..

Стась приказал Кали принести войлоки из-под седел и, прикрыв одним из них камень, на котором он перед тем дремал, разостлал другой на земле и сказал:

– Садись тут, рядом со мной, поближе к костру… Какая холодная ночь, не правда ли? Если тебе захочется спать, ты прислонишься ко мне головой и заснешь.

Нель повторила:

– Мне страшно!..

Стась тщательно закутал ее в плед. Так сидели они несколько времени молча, прижавшись друг к другу, освещенные розовым светом, озарявшим скалы и искрившимся на слюдяных пластинках, которыми были испещрены каменные громады.