В дебрях Африки - [48]

Затем вдвоем со Стасем они раскинули палатку для Нель под высокой отвесной скалой и окружили ее полукругом широким и высоким колючим забором, так называемой «зерибой». Стась знал из описаний путешествий по Африке, что путешественники защищают себя таким образом от нападения диких зверей. Лошадям не хватило места за забором, и молодые люди, расседлав их и сняв с них баклаги и мешки, только стреножили их, чтоб они не ушли слишком далеко, ища травы или воды. Меа, впрочем, нашла воду неподалеку, в каменной впадине, образовавшей как бы небольшой бассейн под расположенными напротив скалами. Воды было достаточно и для лошадей и для ужина, который был приготовлен из настрелянной утром Хамисом дичи. Во вьюках, которые тащил на себе вместе с палаткой осел, нашлось около трех мер дурры и несколько горстей соли, да еще пучок сушеных корней маниоки.

Ужин, таким образом, вышел на славу. Но его ели почти одни только Кали и Меа. Юный негр, которого Гебр жестоко морил голодом, съел столько, сколько могло вполне хватить на двоих. Но зато он был от всей души благодарен своим новым господам и тотчас же после ужина пал ниц перед Стасем и Нель в знак того, что он хочет до конца жизни остаться их невольником, а затем с такой же покорностью склонился перед ружьем Стася, понимая, по-видимому, что надо снискать к себе также благоволение столь грозного оружия. Затем он заявил, что во время сна «великого господина» и «бэби» он и Меа будут по очереди бодрствовать и смотреть, чтоб не погас огонь; и тут же, усевшись на корточки перед костром, он стал тихонько мурлыкать что-то вроде песенки, в которой ежеминутно повторялись слова: «Симба куфа! Симба куфа!», что означает на языке кисвахили «убитый лев».

Но и «великому господину» и маленькой «бэби» было не до сна. После усиленных просьб Стася Нель съела пару кусков жареного мяса и несколько зерен разваренной дурры. Она говорила, что ей не хочется ни есть, ни спать, а только пить. Стась перепугался, не схватила ли она лихорадку; но, пощупав ее руки, он увидел, что они совсем холодны, даже слишком холодны. Тем не менее он уговорил ее, чтоб она зашла в палатку, где он приготовил для нее постель, предварительно хорошенько обыскав, нет ли в траве скорпионов. Сам он сел на камень со штуцером в руке, чтоб защищать ее от нападения диких зверей, если бы огонь оказался недостаточной защитой. Мучительная усталость овладела им. Он повторял все время про себя: убит Гебр, убит Хамис, убиты бедуины, убит лев, – теперь мы свободны. Но похоже было на то, что эти слова как бы шептал ему кто-то другой и что сам он не понимал их значения. Он сознавал только, что они свободны, но что вместе с тем случилось нечто страшное, что наполняло его беспокойством и давило грудь, точно тяжелый камень. В конце концов мысли стали у него путаться. Он долго смотрел на больших ночных бабочек, кружившихся над огнем, и, наконец, стал клевать носом и задремал. У Кали тоже слипались глаза от сна, но он поминутно просыпался и подбрасывал хворосту в огонь.

Была уже глубокая, темная ночь, очень тихая, что редко случается в тропиках. Слышно было лишь потрескивание пылающего терновника и шипение огня, освещавшего нависшие полукругом скалистые утесы. Месяц не озарял глубин ущелья, но зато в вышине мерцали мириады незнакомых звезд. Стало так холодно, что Стась проснулся. Он стряхнул с себя сонливость и тотчас же подумал о том, хорошо ли защищена от холода малютка Нель.

Но он успокоился, вспомнив, что оставил у нее в палатке на войлоке плед, который Дина захватила с собой из Файюма. Кроме того, он рассудил, что, едучи от самого Нила, хотя незаметно, но все в гору, они должны были за столько дней подняться довольно высоко; следовательно, в такие местности, где лихорадка не грозит уже так, как у низкого берега реки. Пронизывающий ночной холод, казалось, подтверждал это предположение.

Эта мысль придала ему бодрости. Он вошел на минуту в палатку, чтоб послушать, спокойно ли спит Нель. Вернувшись, он сел поближе к огню и опять задремал, а потом даже заснул крепким сном.

Вдруг его разбудило ворчание Саба, который перед тем свернулся клубком у его ног, собираясь тоже заснуть.

Кали тоже проснулся, и оба стали с беспокойством смотреть на собаку, которая, вытянувшись, как струна, навострила уши и, расширив ноздри, нюхала воздух с той стороны, откуда они приехали, впиваясь в то же время глазами в темноту. Шерсть на спине и на шее встала дыбом, а грудь вздымалась от воздуха, который она, ворча, втягивала легкими.

Молодой невольник поспешил подбросить сухих веток в огонь.

– Господин, – шептал он, – взять ружье, взять ружье!

Стась взял ружье и отошел на несколько шагов от огня, чтоб яснее разглядеть что-нибудь в глубокой тьме ущелья. Ворчание Саба сменилось прерывистым лаем. Некоторое время ничего не было слышно. Но вскоре до ушей Кали и Стася донесся издали глухой топот, точно какие-то огромные животные быстро мчались по направлению к огню. Топот этот порождал в тишине громкое эхо, отражавшееся от скалистых стен, и становился все слышнее.

Стась сообразил, что приближается какая-то грозная опасность. Но что бы это могло быть? Может быть, буйволы, а может быть, пара носорогов, ищущих выход из ущелья?.. Если это так и если гром выстрела не испугает их и не заставит повернуть назад, тогда ничто не спасет караван, потому что эти животные ничуть не менее опасны, чем хищники; они не боятся огня и растопчут все на своем пути…