В чужой шкуре - [9]

— Даром жалованье платить я вам не могу: это было бы недобросовестно с моей стороны по отношению к Компании… Единственно, что я могу ещё для вас сделать, это «попробовать» вас на другом деле. К письменным занятиям вы не годитесь… Я назначу вас помощником кого-нибудь из приказчиков… там особой сообразительности не надо… Если же и там вы окажетесь неспособным, то прошу извинить… Я уже доложил об этом Ивану Яковлевичу, и он, кажется, написал в этом духе Андрею Ивановичу… Можете идти: я сделаю распоряжение… Постойте… Я должен вас предупредить, что о вас ходят нелестные слухи.

— Обо мне? Нелестные слухи? — возмутился Андрей Иванович.

— Да-с! Мой принцип — невмешательство в частную жизнь. Я знать не хочу, как живут мои служащие, но я требую… слышите: я требую, чтобы о них не говорили, будто они пьянствуют!.. Одним словом: вы поняли?

— Позвольте мне оправдаться… Действительно перед обедом…

— Извольте идти… вы получите распоряжение…

III

Таким образом Андрей Иванович попал на новую должность. «Хорошо ещё, что жалованья не убавили! При таких порядках и этого можно было ожидать», — думал он. Самым неприятным для него было то, что приходилось уехать с квартиры Вавилова. Андрей Иванович привык к этому симпатичному старичку, привык даже к его ворчливой Мавре, к русским щам её приготовления, к каше и похлёбке. Правда, в первое время, Андрей Иванович лакомился потихоньку кое-какими «деликатесами», покупаемыми на остатки от взятых из Петербурга ста рублей. Покупал сыр, копчение, масло, омары, потом перешёл на ветчину и наконец на варёную колбасу. Сто рублей растаяли очень скоро, и Андрею Ивановичу поневоле пришлось приучаться к стряпне Мавры.

Избалованному петербургской ресторанной кухней Андрею Ивановичу трудненько-таки далась эта привычка. Он и сам смотрел на неё, как на некоторый подвиг. Однако — á la guerre, comme á la guerre — и он привык. Он привык и вставать в семь часов, и пить пустой чай с чёрным хлебом и вприкуску. Больше всего его беспокоили клопы, с которыми он воевал всевозможными средствами с перемежающимся успехом, но, наконец, он понял, что «клопы» такая же необходимая принадлежность того русского «быта», куда он попал, как кухонный чад, грязь, жёсткое ложе, — и смирился.

Теперь приходилось всё это оставить, и перебираться на новую квартиру и привыкать сызнова. В тот же вечер Андрей Иванович, напутствуемый пожеланиями Мавры, жалевшей, что лишается смирного нахлебника — не грубияна, не «охальника», — в сопровождении Вавилова, который вызвался водворить Андрея Ивановича, отправился к месту своего нового служения.

Река уже давно-давно кипела деятельностью. Гиганты-пароходы, барки, баркасы, лодки то и дело сновали по ней, а набережная жила особой, навигационной деятельностью.

Так как летом контора и баржи Компании находились за рекой, то Андрей Иванович забрал весь свой скарб в лодку, нанятую за четвертак, и со страхом и трепетом (он был порядочный трус) тронулся в путь. Покачивало. С каждой волной у Андрея Ивановича трепетало сердце, и он малодушно хватался за Вавилова.

— Пустое, — говорил этот философ, — нешто это волна? Вы бы посмотрели-с, когда шторм разыграется…

Посередине реки Андрей Иванович познакомился с зайчиками и добрался на ту сторону совсем «мокрой курицей». Лодочник снёс его пожиток на берег и уплыл обратно. Андрею Ивановичу пришлось забрать на плечи свой чемодан, т. к. не к лицу же было ему нанимать носильщика. Вавилов забрал мелочь, и они пошли в контору Компании, находившуюся на обширной барже. Оставив Вавилова караулить вещи, Андрей Иванович пошёл представляться.

— Вам кого? — спросил его какой-то молодой человек, одетый «по-прикащицки».

— Я назначен сюда из главной конторы, — ответил Андрей Иванович.

— Так вам к заведующему надо, к Нилу Фомичу…. Только он сегодня «собака собакой»…

— А где он?

— Войдите в контору, там покажут.

IV

В конторе действительно показали Нила Фомича. Это был полный человек, одетый в коричневый пиджак на русскую рубашку, на голове у него был картуз, а на ногах высокие сапоги. Жирное лицо его казалось заплывшим, и на нём еле выглядывали маленькие глазки. Сразу видно было, что человек этот основательно дружил с перинами, а краснота носа доказывала, что «ничто человеческое ему не чуждо».

В этот вечер Нил Фомич действительно был «собака-собакой», потому что у него «на чердаке трещало». Он уже облаял не раз половину служащих, называя их «дармоедниками», и обещал завтра же доложить главнозаведующему. Служащие, по-видимому, привыкли к этому «лаю» и не обращали на него внимания. В сущности Нил Фомич был грозен больше на словах, да и то с похмелья. «Собака лает — ветер носит», — утешали себя обруганные. «Это ещё слава Богу; а вот до него так уж настоящий пёс был, а этот с душой», — говорили служащие.

— Тебе чего? — грубо спросил Нил Фомич у представшего пред ним Андрея Ивановича.

«Однако, здесь не церемонятся», — подумал Андрей Иванович и молча подал бумагу о своём определении.

Нил Фомич пробежал её и усмехнулся:

— На Тебе, Боже, что нам негоже, — сказал он, — за ненадобностью всё ко мне валят. У меня вон своих сколько дармоедов-то этих! Ну, ладно… Нынче уж поздно. Завтра назначу… на баржу N 3… водолива учитывать…