В чистом поле - [26]

Однажды, в начале июня, Лагунов сказал мне: «К Дням литературы обком принял решение выпустить специальный номер газеты. Возьмись за его подготовку!» – «В качестве кого?» «Редактора-составителя». – «Боюсь, не справлюсь. Опыта ж никакого». – «Справишься, берись! С твоим отпуском в «тюменке» я договорюсь».

Немножко подискутировали, поспорили из-за названия газеты. Кто-то из присутствующих при разговоре предлагал громкие имена типа – «Вперед на Север», «Слава Самотлора» и тому подобное. Я сказал: «Тюмень литературная». Поморщились, пожевали губами – пресновато! Но в конце концов согласились. И «Тюмень литературная» с этим именем и под моим редакторством прошла затем путь в четыре десятилетия, возникнув из разовых спецвыпусков, обретя самостоятельность и периодичность. А в перестроечные времена, когда газета и её авторы стойко заняли позицию державников, патриотов Родины, обрела внимание, поддержку среди здоровых сил общества, как внутри России, так и в патриотическом Русском зарубежье, а также и – лютую ненависть демократов всех мастей.

Вернусь в июнь 1972-го. Составление и редактирование литературного спецвыпуска предполагало, конечно, получение в первую очередь материалов – стихов и прозы – от иногородних писателей. Лагунов предложил мне командировку в Москву, где я должен был явиться в Бюро пропаганды к Дмитрию Ефимовичу Ляшкевичу, мол, он поможет со всеми связаться.

Приехал. Явился к Ляшкевичу, с которым был уже знаком по первым Дням литературы в Тюмени. Ляшкевич заправлял всеми делами в Бюро, работая там еще со времен Алексея Максимовича Горького. В должности заместителя директора. Самим директором значился Лев Иванович Ошанин, мой первый руководитель творческого семинара в Литинституте. Ошанин набирал обычно в свой семинар москвичей, каковым и я был в 1964 году. А каковым «директором» был Лев Иванович в Бюро, сказать было трудно, поскольку всем безоглядно и твердо распоряжался Дмитрий Ефимович. Крупный телом, уверенный, властный – при умном пронзительном взгляде, и при круглой узбекской тюбетейке на макушке седой головы.

«У кого взять интервью для газеты вашей, стихи, прозу? – вопрошал Ляшкевич. – Пиши адреса… Так, значит, Марк Соболь, Илья Френкель, Марк…» – «У нас их видели, знают… Мне бы Виктора Бокова, он мой учитель». – «Не понимаю тебя… Он же балалаечник». – «Владимира Солоухина». – «Нет его, он сейчас в Болгарии». – «Юлию Друнину… она наша, от нас уходила на фронт!» – «Болеет…» – «Тогда Михаила Львова». – «Зачем тебе этот татарин?» – «Он прекрасный фронтовой поэт и руководитель нашего семинара в Литинституте, – тут я стал цитировать, – «Чтоб быть мужчиной, мало им родиться, Чтоб быть железом, мало быть рудой. Ты должен переплавиться, разбиться, и, как руда, пожертвовать собой!» – «Ну и что? Я ж тебе говорю, поезжай к Лидии Борисовне Лебединской, она на даче в Переделкино… Вернешься, сведу с другими. Хотя… Лисянский сейчас должен подойти, подожди пяток минут!»

Лисянский появился быстро и, так же скоро усвоив свою задачу, начал хорошо отработанный рассказ о личном творчестве: «Много лет назад я написал стихи, в которых есть такие слова: «Я по миру не мало хаживал, жил в землянках, в окопах, в тайге. Похоронен был дважды заживо, жил в разлуке, любил в тоске. Но Москвой я привык гордиться, и везде повторял я слова: дорогая моя столица, золотая моя Москва!». Таким образом, я стал автором знаменитой песни о Москве…»

Интервью я записал в блокнот, но в газету ставить не стал, поскольку вскоре мне стала известна история создания этой песни. Написал ее в соавторстве с Лисянским один фронтовой офицер, фамилия которого в начале обозначалась при публикации слов песни. Но офицер погиб и постепенно всё авторство «перешло» к Марку Лися некому…

Потом, в Тюмени, Лисянский меня найдет и спросит: «Почему поставили в номер только одно мое стихотворение, а не подборку?» – «Я и Виктора Федоровича тоже одно поставил…» – «Какого Виктора Федоровича? Что вы говорите!» – «Бокова. Который написал «На побывку едет молодой моряк» и «Оренбургский пуховой платок». А ваше стихотворение как раз к месту, с «рабочей ориентацией» – «Я строгаю планку». По теме…»

Усмотрев, конечно, во мне полного идиота, Лисянский больше ко мне не подходил, ни о чем не спрашивал. Но добился включения в самый крупный и самый престижный маршрут –«нефть».

А в Москве, в момент первой беседы с Марком Самойловичем, я только и восклицал: «Какая песня, Марк Самойлович! Лучше нет памятника поэту, Марк Самойлович!»

Вернувшись в Тюмень с папочкой стихов и прозы москвичей, с набросками бесед в блокноте, добрал материала у тюменских авторов. Виталий Клепиков заготовил «убойный» фельетон «Сибирятина» – на книгу одного из приезжающих. Фельетон я тотчас поставил в номер. Но в свет «пилюля», как именовал её сам автор, не вышла. «Немедленно сними! – сказал мне Лагунов, когда я показал ему оттиск полосы с фельетоном. – Этот товарищ по фамилии В. Поволяев едет к нам корреспондентом от «Литературной газеты». Убери и никому не показывай!» Но «шила в мешке» утаить сложно! Поволяев, приехав, постепенно «дознался». Да и я не стал юлить. Сказал ему, как было. И мы весело «обмыли» это дело на заключительном банкете в ресторане гостиницы «Турист».