В чести и бесчестии - [23]

- Тонкорунных овец, например. Как Воронцов.

- Как Воронцов не каждому дано! - отрезал Липранди. - Судоходство ставить на Черном море, отечественное сырье поставлять на суконные мануфактуры взамен дорогого английского или же леса насаждать в Крыму, для таких дел его талант и хватка надобны - не бравада перемещенных лиц.

- Допустим, что так. Но кто об том помнить будет через тридцать или пятьдесят лет? А вот полу-милорд, полу-купец, полу-подлец - это останется.

- Возможно, - сказал Липранди. - Случай с эпиграммой на Воронцова мне отвратителен, ибо самого автора представляет дурном свете. Правда, он уверял меня, что авторство эпиграммы ему не принадлежит.

- И вы поверили?

- Для вас это не должно иметь никакого значения, а ему высказал всё, что счёл необходимым.

- Вот именно! Вы Пушкину высказали, не граф Воронцов, -вмешался полковник Любимов.

- Ему что, не с руки вступиться хотя бы за честь жены?

- Какая там честь! - фыркнул Завалишин. - Не первый у неё Пушкин в любовниках и, даст ей бог, не последний.

- Ваш разговор, господа, смешит и удручает, - снова не выдержал Грибоедов. - Не судите чужие грехи...

- Вы, сударь, кажется, желаете спросить: а, судьи кто? Так не угодно ли вам будет в деле употребить свою же цитату? Претензию заявить следственной, комиссии: а судьи кто? Не вы ли, что грабительством богаты? Где, укажите нам, отечества отцы? Что за комиссия, создатель?..

На очередном допросе Грибоедов заявил, что за два месяца до отъезда из Петербурга он был принят в Общество любителей российской словесности, чем, вероятно, и разъясняется недоразумение о его якобы членстве в некоем тайном обществе. Ведший протокол допроса чиновник Третьего отделения Андрей Ивановский споткнулся пером на этом месте. Он сам состоял членом упомянутого общества и хорошо помнил, что Грибоедов вступил годом ранее заявленной даты. Это было неосторожно и глупо. Бенкендорф сам приводил в пример Ивановского - вот, мол, мои сотрудники на всех поприщах, успевают. По годовым отчетам легко проверить, кто и когда вступал.

Никто не вспомнил, никто не спросил, но рука у надворного советника дрожала до конца заседания. После уж только посмеивался, рассказывая об этом Липранди на тайной встрече.

- А если бы проверили? - спросил полковник. - Грибоедову не миновать каторги, а как бы вы оправдались? Подлог же!..

- Я не стал бы юлить. Глупо, недостойно и...

- И в солдаты без выслуги. Это в лучшем для вас случае.

- Ежели этот именно случай судьба сочтет лучшим для меня, то я еще сумею с нею поспорить.

- С курка спрыгнете?

- Своя пуля, согласитесь, роднее чеченской.

- Ладно, оставим это. Сколько уже удалось снять с эшафота?

- Двадцать два оправдано, Иван Петрович, - не без гордости ответил Ивановский. - Грибоедова я не считаю.

- За него тебе отдельное спасибо, Андрей Андреевич. И низкий поклон. Об одном только прошу - Береги себя.

- Бог в таком деле не выдаст.

- Зато Бенкендорф съест...

Коллежского асессора Грибоедова продержали под арестом до 4 июня 1826 года, после чего выпустили с "аттестатом о непричастности к тайному злоумышленному обществу" заверенным надворным советником Ивановским. 8 июля последовал указ Сената, о производстве самого А.С. Грибоедова в надворные советники, то есть сразу через две ступени табели о рангах. А вскоре состоялось назначение его полномочным министром-резидентом в Персию.

За что такое отличие? А ни за что. За райские яблоки, про которые так никто и не доказал, что они райские.

Глава 89

В России каждый век меняет местами палачей и жертв. Таков процесс державного очищения с непременной аптечной рябиной на рассветном снегу, усыпанном комьями глины казённых пустошей, где ждущие своего часа стоят простуженные и немного виноватые в виду поспешно и неглубоко вырытых ям.

Легко ли судить, когда история, уже рассудила?

Может, всё проще: не угадали священного предназначения России. Даже Пушкин не угадал, хотя порой очень близко подходил: "Признав мятежные права, от нас отторгнется ль Литва?"

Отторглась. Со всем Остзейским краем и титульными чухонцами, к нему приписанными. И слава богу!

А у державного охранителя Ивана Липранди нервы звенели от напряжения. Одно накладывалось на другое, перекрываясь третьим, и несмелая тишина в столице слегка гудела, ожидая нежных строгостей свободы, и все рассуждали о реформах, все говорили на рифмах, мелкие эпиграммы вторгались в крупные интриги, и "сто прапорщиков" снова мечтали перевернуть вверх дном российскую государственность, не думая о последствиях, а Турция, подстрекаемая Европой, хищно прислушивалась к брожению умов, приседая для очередного янычарского прыжка...

Выявленных крамольных нитей собралось в обеих руках генерала не один пучок и надо, подергивая их, следить, чтобы никакой кончик не оборвался, и собственной легенде соответствовать надо, будто бы он за границу рвется - в Италию, в Грецию в Америку, к черту на рога, да всё семейные дела не пускают, и служить невозможно стало - не ценят, не доверяют, а тут еще и открытое недовольство шефа жандармов, обремененного переизбытком государственного коварства, и чьи-то тайные виды на престол, еще не утративший тепла убиенного Александра Благословенного...